Возле него стала топтаться Стоилка, вдова пастуха Яначко, высокая, костлявая, светловолосая, с вытянутым лицом, серыми глазами и большим ртом, который крепко сжат, словно из боязни, как бы люди не увидали ее крупных белых зубов, но женщина добрая и хорошая хозяйка.
— А, Станчо, что-то давно тебя не видно, — начала она нараспев при виде его. — Как поживаешь? Что детки? Растут? — принялась она расспрашивать громко и отчетливо, как привыкла говорить с Яначко, который был глуховат.
Станчо стыдливо подобрал свои длинные ноги и пробормотал полным хлеба ртом:
— Да как люди, так и мы, Стоилка. Живем потихоньку. На-ка вот, помяни.
И подал Стоилке баклажку.
Она, взяв его баклажку, подала ему свою.
— Так уж повелось. Помяни и ты, Станчо!
— Покойникам царство небесное, а живым — здоровья и долгой жизни! Ты что поделываешь? Свыклась с долей одинокой своей?
— Упаси господи, Станчо, — врагу не пожелаю. — И она отхлебнула два глотка из Станчовой баклажки.
— Упаси, упаси, а вот нас с тобой не упас, Стоилка.
— Нельзя, видно, было. Его господня воля!
— Одна кукушка нам с тобой куковала, Стоилка, — вздохнул Станчо и задумался.
— Видно, одна, Станчо, — вздохнула Стоилка и тоже задумалась.
Туман становится все гуще, все темней и сырее. Станчо и Стоилка сидят на камне, глядят в землю, молчат, думают.
— Трудно так-то, Стоилка, — вдруг произносит Станчо, не глядя на нее и уныло качая головой.
— Просто беда, — со вздохом отвечает она, не подымая глаз. — Думаешь, думаешь, всю ночь не спишь, а что делать…
— Я тоже все думаю, ничего придумать не могу. Так больше нельзя. Надо конец положить. Главное дело — для детей: чтоб присмотреть за ними кому было. А пропадать так пропадать, — один конец. Божана, покойница-то, уж как мне досаждала. Прямо поедом ела. А я ее любил, пальцем ни разу не тронул. Как говорится, — кто жену бьет, ангела бьет своего…
— Ох, Станчо, не говори!.. Мало ли какие бывают. Других не то что бить хочется, а в пору в могилу вогнать, — отвечает Стоилка, печально покачиваясь, как сухое дерево.
— Я не из таких, — возражает Станчо. — Хочешь верь, хочешь нет, — как померла она, я пол-человеком стал. До того тяжко…
Станчо говорит искренне, жалобным голосом. При воспоминании о Божане глаза его наливаются слезами. Водка развязала ему язык.
— И Яначко мой, бедный, тоже добрый был, царство ему небесное. Хорошо, помер вовремя. Протяни он еще годок, все как есть пропил бы, — говорит Стоилка, прикрывая рот рукой, чтоб не показывать своих больших зубов. — Ничего, ну ничегошеньки бы не оставил. Детишки по миру пошли бы.
Стоилка еще раз отхлебывает из баклажки и передает ее Станчо. Тот берет не глядя и опять задумывается.
На кладбище больше никого нет. Одиноко, печально торчат теперь украшенные цветами старые кресты. Туман сгустился еще сильней. Крыша старой церкви роняет крупные слезы. Капли стучат уныло, образуя ручейки на мокром песке. Кажется, вросшее в землю здание безутешно плачет, изнемогая под бременем лет. Через кладбище, вниз по склону, опираясь на громадный кизиловый сук, идет нищий Богдан, закутанный в рвань и похожий на ком. В ближней корчме жалобно запищала, заплакала волынка, потом, издав несколько отрывистых звуков, умолкла. Сразу поднялся веселый, пьяный крик и тоже умолк.
Станчо со Стоилкой переглянулись.
— Кто это веселится? — спросила погруженная в свою печаль Стоилка.
— Беднота, — ответил Станчо. — Гуляют…
— О чем ты думаешь, Станчо?
— О чем думаю?.. Да так, пустое дело. Уговаривают меня жениться.
— Ну и женился бы.
— Хорошо бы, да как? Первым долгом, кто за меня пойдет, — с четырьмя детьми-то? Да и старый уж я, некрасивый…
Станчо вытирает обвисшие усы, подкручивает их мышиные хвостики и откашливается.
— Нет, ты не старый, а только… И не такой уж некрасивый, хотя худ и черен, — утешает его Стоилка. — Тебе, мужчине, это просто: мигни — сразу десять прибежит. Не то что нам: наше дело женское.
— Да вы, бабы, больно привередливы. Поневоле робеешь…
Станчо отхлебывает из баклажки и протягивает Стоилке. Та берет и улыбается. А крупные зубы только и ждали, чтобы сверкнуть.
— Знаешь, Станчо, мне ведь сколько раз про тебя толковали. Где уж там, говорю, — Станчо меня нипочем не возьмет. Ему красивую подай. Вон Божана, говорю, какая красавица была…
— Что правда, то правда, Стоилка. Божана была красавица. Глаза какие!..
Целый рой воспоминаний о молодых годах нахлынул на Станчо и мешает ему говорить. Он вздыхает, наклоняется, сплевывает и умолкает.