— Мама, — впервые крикнул он. — Мама!
И это чудное слово прозвучало так сладко, так мило. У него стало тепло на душе, и он, здоровый, радостный, пошел дальше, держа господа бога за руку.
Дед Захари проснулся рано, до восхода, и посмотрел вокруг. В сумраке по всем тропинкам, ведущим с кургана, по каменистым склонам и крутизнам без памяти бежали вниз люди. Мужчины, женщины, дети, слепые, калеки, — кто на костылях, кто на четвереньках, кто на телегах, кто верхом, — все улепетывали, рассыпаясь, как призраки.
Дед Захари вспомнил, что, по поверью, коли хочешь выздороветь, беги отсюда перед восходом, оставив болезнь на месте. Он стал будить Монку.
— Монка, милый… пойдем, сынок!
Но Монка лежал навзничь — неподвижный, холодный, лицом к небу, с закрытыми глазами. Чудная, легкая детская улыбка застыла на губах его.
Он был уже далеко, на лоне матери.
1905
Перевод Д. Горбова.
ПЕРВОЦВЕТКА
Маленькое стадо овец и коз, разбредясь на припеке по склону холма, щипало вкусную молодую траву, шуршало в едва зазеленевших кустарниках, блеяло. Веселый колокольчик мерно и нежно позванивал, и звук его, похожий на песню кузнечика, разносился далеко в свежем воздухе, полном света и запаха весны. Животворное солнце щедрыми волнами изливало тепло на воспрянувшую землю. В ней снова пробуждалась жизнь, бурная, стремительная, кипящая, обновляющая все вокруг.
Шестнадцатилетняя Первоцветка, босая, в безрукавке, медленно бродила среди стада с прялкой в руках, погруженная в свои ребяческие мечты, и время от времени покрикивала на какую-нибудь четвероногую озорницу, как мать на ребенка:
— Кш-ш ты, Колокольчатая! Куда полезла в терновник? Всю шерсть обдерешь…
— Вот я тебя, Серая, вот я тебя!
Некоторые овцы смирно шли рядом с нею, лизали ей руки, тычась в них влажными мордочками, глядели на нее глупыми, простодушными глазами умильно и многозначительно, словно прося утешить их вечную, глубокую молчаливую печаль.
Первоцветка вытаскивала из висевшего у нее через плечо мешка хлеб, кормила их с руки, потом ласково гнала прочь:
— Ступайте, ступайте, убирайтесь! А то и другие просить станут.
Овцы брали хлеб, глядя на нее благодарным взглядом, съедали его и отходили, опустив голову, будто в самом деле хотели скрыть от остальных, что их угостили.
На полянке, пестревшей желтыми первоцветами и крокусом, молодая пастушка, отложив в сторону прялку, принялась с увлечением рвать цветы. Детское лицо ее, свежее и невинное, сияло так же, как этот весенний день, и в ее глубоких синих глазах, веселых и ясных, росинками блестела беззаботная радость.
Она бегала по поляне, рвала цветы, что-то говорила им и, собирая их в букет, напевала вполголоса.
Вдруг овцы разбежались, чем-то испуганные. Колокольчик зазвенел быстро и тревожно.
Первоцветка вскочила на ноги, взобралась на большой камень, где стояла коза, и поглядела вокруг, словно испуганная серна, почуявшая охотников.
Из кустов вышел лесник с ружьем на плече, весь красный и потный от долгой ходьбы.
— Добрый день, красавица! — громко, бодрым голосом промолвил он, увидев ее на камне.
Первоцветка смутилась, испугалась. Этого незнакомого лесника она уже дважды видела в лесу. До него лесником был дедушка Мартин — того она хорошо знала, — добрый, тщедушный низенький старичок, ничуть не похожий на высокого, статного черноусого молодца с горящими, как у лесного зверя, глазами, который стоял теперь перед ней.
Она спрыгнула с камня, созвала овец и погнала их, торопясь уйти от этого человека, внушающего ей какой-то непонятный страх.
— Куда спешишь? Вон цветы забыла, — обратился он к ней, как к ребенку, протягивая букет. — Славных цветов нарвала!
Потом вынул большой пестрый платок и стал утирать потное лицо, говоря:
— Плохо еще местность знаю, сбился с дороги, о кусты всю одежду изорвал… Экая жара!
Первоцветка забыла о своем намерении поскорей уйти; она стояла как вкопанная, слушая его, глядела, как он утирает себе лицо, и при этом оно то белеет, словно бумага, то опять начинает пылать, будто обожженное.