— Добрый! Понятное дело… Почему бы такому старику добрым не быть. У него ни одного зуба во рту нет. А у меня — гляди! — И лесник оскалил зубы, как волк при виде ягненка, прибавив со смехом: — Так тебя и съем!
Это Первоцветке не понравилось. Она вскочила и выпрямилась.
Наступило тягостное молчанье.
— О чем задумалась? — спросил лесник. — Садись, кончай венок-то.
Немного поколебавшись, Первоцветка собрала рассыпавшиеся по траве цветы, села и молча взялась за венок.
— Сердитая ты еще краше! — сказал лесник.
Первоцветка ничего не ответила.
Лесник достал из сумки кусок сахару и кинул ей в передник.
Первоцветка с сердцем швырнула его прочь. Лесник бросил еще кусок.
— Экой ты! — промолвила она и не могла удержаться от смеха.
Лесник бросил третий. Первоцветка взяла и замахнулась им на лесника. Тот наклонился к ней, открыв рот.
— Прямо в рот кидай!
Первоцветка ударила его сахаром по лбу и весело засмеялась.
— Получил?
— Теперь ты открой рот. Увидишь, как ловко я попаду, — сказал лесник.
Первоцветка, быстро сменив гнев на милость и по-детски увлекшись игрой, открыла рот.
Лесник приблизился к ней и положил кусочек сахара в ее открытые, словно распустившаяся роза, уста.
Первоцветка со смехом стала грызть.
Лесник высыпал на траву целую кучу колотого сахара и начал расставлять кусок за куском вокруг нее в виде изгороди.
— Посмотрим: хватит, чтоб огородить тебя, или нет?
— Послушай, оставь хоть дверь, а то мне не выйти, — весело промолвила Первоцветка, глядя, как он хлопочет вокруг нее.
Каждый раз, когда он наклонялся, она чувствовала тепло, волнами исходящее от его красивого, мужественного лица. Игра ей понравилась. Лесник уже не казался ей дурным человеком. Он был совсем не похож на других. У него столько сахару, он такой веселый, такой балагур, так складно говорит! Она глядела на него, словно зачарованная, со страхом и трепетом, не в силах уйти. Он казался ей каким-то царем, богатым, могущественным, которому все покорно, который может сделать все, что захочет.
— Вот наш дом, — сказал лесник, достроив изгородь. — А ты, скажем, — моя женка!
И поглядел в глаза девушке долгим взглядом, как орел, высматривающий с вышины полевую мышку.
Первоцветка потупилась.
— Больно нужен мне такой дом. От первого дождя растает! — сказала она.
— Я для тебя другой построю. Только выйди за меня, — ответил лесник и схватил ее руки в свои могучие лапы.
— Пусти! Только зря болтаешь! — рванулась она.
Тогда он сжал ее, как ребенка, в своих сильных объятиях и заговорил тихо, нежно:
— Ты красавица, Первоцветка! И уже не маленькая. Взрослая девушка! Я люблю тебя, хочу жениться на тебе. Ты в городе царицей будешь. Красивей всех. Я тебе платьев нашью, каких только захочешь. Все, все, чего ни попросишь, для тебя сделаю.
Завороженная этими речами, побежденная его нежностью, застигнутая врасплох, растерянная, Первоцветка, замирая от стыда, упала к нему на грудь, словно ягненок под ударом ножа.
— Мил ли я тебе, скажи, Первоцветка? — шепнул ей на ухо лесник, и в чудной тишине весеннего дня упоительные слова его донеслись, казалось, с самого неба.
— Ты мил мне, мил, — еле слышно пролепетала она.
Тогда он тихо, осторожно положил ее на покрытую травой теплую землю.
Под вечер, когда этот прекрасный весенний день уже догорал, Первоцветка шла, наклонив голову, за своим стадом по направлению к селу. Рядом, ростом вдвое выше ее, с ружьем за спиной, шагал лесник, говоря:
— Ни о чем не тревожься. Завтра пригоняй стадо опять туда. Всю неделю будем каждый день встречаться. А потом обручимся — и дело с концом.
Первоцветка доверчиво слушала его, и детские мечты рисовали ей чудное будущее, в котором она запутывалась, как мушка в золотой паутине.
На другое утро она опять погнала стадо на ту же поляну.
Было все так же тепло и ясно, но Первоцветка уже не пела и не покрикивала на овец, смирно пасшихся среди кустов. Сидя, как на троне, на большом камне, босая, с распущенными волосами и прялкой в руках, она была похожа на осиротевшую сказочную царевну. Взгляд ее был устремлен на лощину, где извивалась дорога в лес. Как только вдали показывалась человеческая фигура, девушка вскакивала, словно дикая коза, тревожно выпрямлялась на скале, вся замирая от волнения, и впивалась в эту фигуру таким пристальным взглядом, что у нее темнело в глазах. Она протирала их и, прикрыв ладонью, смотрела опять. Ноздри ее расширялись, душу охватывал непонятный сладкий трепет.