Любовный шепот! Умолкшая свирель! Тихая летняя ночь! Аромат сена. Ревность, любопытство, угрызения совести… Мне казалось, что я растворился в воздухе вместе с этим запахом сена, превратился в какое-то никому не нужное, жалкое ничто.
— Не могу, — уловил мой слух угрюмое возражение Лукана.
— Трус! Как заснет, выстрели в него из ружья, подожги шалаш и беги.
— Что ты, что ты!
— Когда он придет спать в шалаш?
— Завтра вечером.
— Подумай до завтрашнего вечера, а то и тебе плохо будет.
— Калина, я ему расскажу.
— Ах, Лукан, Лукан, ты не любишь меня, — зашептала она, сопровождая свои слова поцелуями.
Они затихли, и я больше ничего не слышал. Наконец две темные тени их, прильнув друг к другу, пересекли луг и исчезли, как призрак.
На другой день я сидел у нас в саду, размышляя о ночном происшествии. Мне хотелось отыскать Калину, объяснить ей, как я страдаю, сказать, что мне стал известен ее замысел, и гордо, великодушно простить ее. Ко мне подошел Лукан; вид у него был подавленный, он избегал моего взгляда.
— Не нравится мне что-то погода нынче вечером, — запинаясь, промолвил он.
— Почему? А я как раз собираюсь прийти на ночь к тебе в шалаш.
— Нет, мне сегодня не хочется ночевать там. Я не пойду.
— Ну так я переночую один.
— Ночи теперь холодные, сено убрали, в в поле — никого. Что ты будешь делать в шалаше? Переночуем лучше здесь, на току. Я расскажу тебе хорошую сказку. Не все ли равно, где ночевать?
Лукан долго уговаривал меня остаться; в голосе его звучали страх и отчаяние.
— Брось ты этот проклятый шалаш. Мы не волки, чтобы спать в лесу. Сказать по правде, мне дурной сон приснился… Насчет шалаша.
Я долго молчал. Лукан почесал себе затылок и тоже умолк в ожидании. Я понял, что он боится Калины и в то же время хочет предупредить меня об опасности.
— Ну, коли так, ладно: не пойду, — сказал я наконец.
В прекрасных глазах доброго парня сразу заиграла улыбка, заблестела слеза. Он отвернулся и медленно зашагал прочь. У него отлегло от сердца.
Утром я кружным путем, через рощу, пошел на луг. Шалаш сгорел. Дотлевали последние угли. На скале у дороги стояла Калина и, не отрываясь, глядела на дым. Увидев меня, она вздрогнула, как-то странно на меня посмотрела и, словно испуганная птица, с легким криком скрылась из глаз.
1910
Перевод Д. Горбова.
МЕЧТАТЕЛИ
Сельский знахарь дядя Горан, завернув штанины шаровар до колен, повесив сумку на плечо, согнувшись, бредет в реке, ища пиявок. Он идет медленно, внимательно переворачивая каждый уснувший в спокойной водице камень и всматриваясь в нежно ласкаемый струями бархатный песок возле берега. Шапка его сдвинулась на затылок и еле держится на одном ухе, но он, увлеченный своим занятием, не находит минутки свободной, чтобы поправить ее, и шагает дальше, вытянув шею, попыхивая трубочкой, засунутой в угол рта, и продолжая поиски. Полуденные лучи майского солнца падают на него в отвес, и потную рубаху у него на спине облепил целый рой блестящих маленьких мушек, предвестниц засушливого лета.
Так проходит он овраг, пробираясь под наклоненными вербами и ракитами, и выходит на простор лугов, где река течет медленно, разливаясь вширь, и греется на солнце между совсем почти голыми берегами. Покрытые буйной травой просторные луга смеются в солнечных лучах, кузнечики трещат дружно, усердно, празднично. Река, обласканная солнцем и привечаемая жаждущей ширью, течет тихо, неспешно, лаская золотой песок на берегу и время от времени чуть всплескивая, словно вздыхая. И трава и цветы вокруг тянутся к ее освежающему дыханию.
Дядя Горан выпрямился, посмотрел вокруг.
Далеко в лугах бродит человек. На каждом шагу он останавливается и долго копает палкой в траве, — видно, что-то ищет.
Дядя Горан заслоняет мокрой рукой глаза от солнца, долго всматривается, — потом, вынув трубку изо рта, кричит:
— Рустем! Эй, Рустем!
Парень на лугу остановился, прислушался, обернулся. Дядя Горан махнул ему рукой, и Рустем направляется к нему — с улыбкой, которую словно кто-то забыл у него на лице. Подойдя, он останавливается на берегу, опершись на палку, как овчар. Юное, худощавое, смуглое лицо его перестает улыбаться. Из-под ветхой, вытертой шапки над ушами выбились тяжелые черные кольца волос. Разорванная грязная рубаха распахнута и открывает узкую худую грудь. Стройное тело высоко подпоясано рваным алым поясом, будто обвито тюрбаном. Штанины вылинявших латаных шаровар снизу до колен расстегнуты и свободно мотаются над босыми ногами. Он стоит на берегу, легкий как ветер, похожий на какое-то водяное насекомое, готовое вот-вот взлететь над тростником. Черные глаза его глядят из глубины глазниц, пламенея какой-то далекой мечтой.