— Чего по лугам шатаешься, как неприкаянный? Или кошель с деньгами потерял? — спросил дядя Горан.
Молодой цыган засмеялся, смущенно опустил голову и принялся постукивать палкой по камню.
— Да так… Хожу себе… от нечего делать!
Дядя Горан опять углубился в свое занятие.
— Поймал, поймал сколько-нибудь? — спросил Рустем, двинувшись в том же направлении по берегу.
— Поймал немного; пускать кровь — хватит.
— А правда, доктора нынче не позволяют пиявки ставить?
— Чего они понимают, доктора-то… — проворчал дядя Горан, выпрямляясь. — Только и знают деньги брать. Какой от них толк? Заболел — возьмут тебя в больницу: тут постукают, там постукают, язык высунь, глаза вытаращи, дыхни, кашляни, — да не разобравши, что за болезнь, на пять грошей отравы пропишут — и дело с концом. А на другой день закурили папиросы, засмеялись и давай брюхо пороть: чем, дескать, ты болен был?
Дядя Горан вышел из реки, вытер руки о шаровары, набил трубку и, махнув рукой, с раздражением продолжал:
— Ты думаешь, кто эти самые болезни развел, что всем светом завладели? Доктора из Европы принесли — для опытов. Было время, знали только оспу, ветрянку да сибирскую язву… И то редко, и леченье простое. А нынче?.. И заворот кишок, и чахотки всякие, и нервы, и головные боли, и не знаю — какие еще болезни… И никакого лечения. Сколько докторов, столько способов разных.
Дядя Горан сделал несколько быстрых затяжек и медленно побрел к близким вербам.
— Отдохнем маленько.
Рустем тоже пошел туда. Войдя в тень, дядя Горан скинул с плеча сумку, тяжело опустился на траву и снял шапку. По его продолговатому загорелому лицу бежал ручьями пот. Цыганок остановился против него и стал смотреть, с каким наслаждением и жадностью он курит.
— Садись, — промолвил дядя Горан, продолжавший молча негодовать на врачей.
Цыганок не спеша сел на землю и устремил взгляд в туманную даль.
— Шарлатаны — одно слово, — опять начал дядя Горан. — Племянник мой рассказывает: в солдатах заболел — ну, в больницу его отвезли. Разные микстуры да порошочки пить давали, мало-мало не отравили парня. Раз похлебку принесли: черпнул, а в ложке — палец человеческий, и на нем кольцо…
Цыганок испуганно уставился на дядю Горана.
Но тот замолчал. Взгляд его остановился на чем-то вдали. Там, в лугах, по дороге к селу толпой валил народ. Тянулся длинной вереницей среди зреющих нив, заполняя всю дорогу. Слышались пискливые звуки волынки.
— Свадьба? — промолвил дядя Горан, вопросительно взглянув на цыганка.
— Нет, выборы! — ответил Рустем. — Это шуплевские идут.
— Ах ты, волки их заешь! — сказал ведун, пустив плевок сквозь зубы. — Таскаются по выборам, хлопочут, из кожи лезут, пакости друг другу строят, — а что толку? Все хуже и хуже идет, лучше не становится! Народ — волки его ешь! — положился на разных франтов городских, докторов, проходимцев всяких, и думает, будто бог знает какие великие дела вершит. Коли ты беден, друг, — твое дело дрянь. Всякий, кому не лень, вокруг пальца тебя обведет, как хочет будет тобой вертеть… Дома хоть шаром покати — ну и бегай, горемыка, по всему селу, проси муки, ребят накормить; а барин городской — кто он там ни на есть, скажет тебе: ты, милый, думаешь, у тебя ничего нет, ан ошибаешься; у тебя, скажет, самое великое богатство на свете — избирательное право. И сунет тебе щеголь этот самый в руки какой-нибудь там бюллетенчик, и ты, почесавши затылок, опустишь этот бюллетенчик в ящик — и вот уже принялся разбойник тобой командовать. Я на такие дела не ходок. С души воротит глядеть на все это. И ребят своих учу так поступать. На кой им все это нужно? Пускай овцы себе овчара выбирают. Хоть Волкана, хоть Волчана — один черт… Стойте в сторонке, ребята, говорю своим, лайте, рычите, как собаки, только овцами не будьте. Подальше от этих гадостей!
Дядя Горан выбивает трубку на ладонь и, откусив соломку, начинает чистить чубук. Рустем сидит неподвижно, чуждый мыслям и гневу знахаря. Взгляд его блуждает вдали, глаза горят, ничего не видя. Солнце жарит, а река словно остановилась в тени верб и не движется.
— Эх-х, сердчишко человеческое, мало ты страдало — еще пострадай! — вздыхает знахарь.
Вода сонно прожурчала у корней и опять заснула.
— Хожу я, парень, по полю, — продолжал он после долгого молчания, — лягу где-нибудь в тени, гляжу в небесную высь и думаю: господи боже мой, что ты не дашь мне способность такую, чтобы вот я сказал — и было бы по-моему. Я бы тебе весь мир раем сделал. Ни болезней, ни страданья, ни бедности бы не было.