«Женщина, — решил отец Игнатий. — В белом платке. Сидит, кажись».
Он проехал немного вперед, потом опять остановился и стал глядеть.
«Женщина это? Да. Одна она? Одна».
Отец Игнатий опять проехал вперед, не сводя глаз с белого платка, который будто и двигался в зеленых волнах моря колосьев, и все оставался на одном и том же месте.
«Женщина это? Да. Одна она? Одна, — повторял бедный монах. — И верно, молода».
Он погнал жеребчика быстрей, по-прежнему не сводя глаз с белого платка, спокойно развевавшегося над нивой. Глядел, глядел, пока взгляд у него не затуманился; тогда он протер глаза рукой и опять стал смотреть.
«Женщина это? Да. Одна она? Одна. Кто же такая?»
Кругом, во всем широком поле, не виднелось ни души. Это еще больше удивляло отца Игнатия.
«Женщина одна в поле! За травами, что ли, ушла так далеко?.. Не-ет, спит себе среди нив сном праведницы! Это неспроста».
Отец Игнатий усмехнулся.
«Кто ее знает? А может, и не спит, — подумал он. — Известно, какие они, женщины-то. Увидала меня и решила: сделаю, мол, вид, будто спряталась, так и подманю».
— Не прячься, не хитри, и без того приеду, — громко промолвил он.
Он перебрал в уме всех знакомых женщин того села, что виднелось вдали, стараясь угадать, кто же это.
— Стой, Лука! Стой, хозяину твоему надо подумать… — остановил он жеребчика и опять долго глядел.
Ему показалось, что белый платок вдруг кивнул ему, зовет к себе.
— Постой, постой. Не спеши. Я приду, — промолвил он и опять долго всматривался.
«Черт его знает, которая из них так дразнит меня», — усмехнулся он, хлестнул лошадь и смело двинулся к цели.
— Вперед, Лука!
Конь полетел стрелой. Отец Игнатий запрыгал на нем, и в глазах его так и замелькала женщина, то показываясь, то исчезая в зеленых волнах ржи.
Когда он поднялся на высокую межу, за которой в нескольких шагах находилась женщина, платок исчез из глаз, так как межа была высоко, а тропинка уходила круто вниз.
Отец Игнатий остановил жеребчика, привстал на стременах, глядел, таращил глаза — все напрасно: ни женщины, ни платка ее. Тогда он, откашлявшись, громко крикнул:
— Доброе утро!.. Доброе утро!
Колосящаяся рожь слабо зашумела, и по ней побежали легкие волны. Но никто не показался и не подал голоса. Он опять встал на стременах и крикнул еще громче:
— Доброе утро!.. Доброе утро!..
И опять — никого. Отцу Игнатию показалось, что в поле стало тихо, как в церкви. Он тронул жеребчика, спустился на ниву и поглядел.
В нескольких шагах перед ним на низком колышке спокойно белел на солнце лошадиный череп, равнодушно глядя на отца Игнатия большими пустыми глазницами и нахально склабясь ему в лицо крупными редкими зубами.
1904
Перевод Д. Горбова.
ОДИНОКАЯ
Валит густой мокрый снег, покрывая село Санино, поля, леса, весь мир. Быстро, непрерывно падают крупные хлопья, застилая кругозор, затягивая все густой пеленой. Безумный ветер порывами набегает с полей, гонит большие снежинки, крутит белые вихри и улетает бесследно. Из полуразвалившейся трубы старого здания сельской школы, придавленного тяжестью своей безнадежности, еле курится дымок. Внутри здания, будто пчелы, жужжат школьники, и этот непрерывный жизнерадостный гомон вылетает наружу веселыми волнами. Ветер кидается, хватает их, зарывает в сугробы, душит и улетает прочь. Но они тотчас опять оживают и весело, задорно смеются: а-а, а-а, а-а!
Учительница сидит у себя в комнате за столом, глядит сквозь мутные стекла маленького окошка на снег и думает. Худое, болезненное лицо ее печально. Шум, долетающий к ней из класса, терзает ее слабые нервы, причиняет ей боль. Ветер свистит в дымоходе, и мысли ее крутятся в мучительном вихре. Возле жарко натопленной печи, прислонившись к стене, сидит и дремлет старый школьный сторож, дедушка Кола. В руке у него дымится пахучая трубка; под грязной рубахой с разорванным шитым воротом, как всегда, выступает толстый живот. Одышливая грудь его хрипит на все лады, будто сломанная шарманка, подтягивая ветру, поющему в трубе. Со стен печально и сонно глядят две пыльные географические карты. За шкафом бегают и скребутся мыши.