Посреди долины стоит пышная, красивая купа деревьев — елей, стройных берез, высоких тополей, старых орешин, молодых буков и двух осокорей. Ее пересекает бегущая с горы быстрая речка. Туда, под сень этой рощицы, каждый день, начиная с апреля и до самого конца августа, слетаются для игр и любовных встреч отборные крылатые певцы соседнего леса.
Я любил, тихо прокравшись к этому месту, лечь в душистую траву и наблюдать. Среди этих певучих друзей я многих знал в лицо и в мае почти каждый день ходил к ним в гости. Там вили гнезда два соловья, одетые в серое и отличавшиеся скромными манерами. Молодые супруги их высиживали птенцов. Откуда-то появлялся шаровидный темно-бурый воробей, которого все любили за остроумие, но мало уважали. Он весьма нахально ухаживал за одной пестрой щеглихой. На макушке березы садились рядом два дрозда, возвещавшие восход солнца и служившие примером супружеской верности. На одной из орешин сидела кокетливая пышногрудая красношейка, завидовавшая дроздихе и кидавшая любовные взгляды на беспечного воробья. На старый кизиловый куст садилась беспринципная кукушка, вечно опаздывающая. К ней подскакивала глупая сойка, кичившаяся красотой своего оперенья и насмехавшаяся над всегдашней траурной одеждой кукушки. Высоко в раскидистых ветвях явора было гнездо пары щеглов, еще молодоженов, которые страшно друг друга ревновали, умирали от любви друг к другу и ходили друг за другом по пятам. При всем том самочка успела уже кое-что обещать неотразимому воробью.
На почтенном расстоянии от этого места, на высокой груше с полузасохшими ветвями, простертыми к небу, как руки в отчаянии, жил одинокий голубь, унылый, погруженный в размышления и время от времени начинавший ворковать, словно в забытьи, про себя. Несмотря на явное любовное заигрывание сойки, он держался в стороне и не пожелал знакомиться с этим веселым обществом.
Я лежал на животе, как большая козявка, в пестреющей цветами, душистой траве, и соломенная шляпа на голове моей напоминала выросший на лугу гриб. Веселое население рощицы не обращало на меня внимания и даже не подозревало о моем присутствии. Только воробей, которого однажды взяло сомнение, пролетел низко у меня над головой с тревожным чириканьем, но я громко шикнул на него, и он не стал доносить. Кроме того, я два раза дал ему взятку, кинув потихоньку несколько пшеничных зерен.
Соловьи, сидя на пепельно-коричневых ветках, были почти невидимы. Приходилось долго всматриваться в густую тень среди крупной листвы, чтобы с трудом увидеть гнезда, где они терпеливо, с чудными мечтами и надеждами, выводили своих деток. Оба соловья оставались каждый возле своей подруги и целыми часами пели, не меняя места. Они пели, распустив дрожащие крылышки, подняв головку, и маленькие тельца их трепетали от вдохновения и творческого жара.
Темно-бурый воробей был большой озорник. Он часто отпускал такие остроты, что стыдливая красношейка целый час не смела поднять глаза и на кого-нибудь поглядеть. Иногда он бывал особенно в ударе. Соберет всех вокруг себя, начнет им что-нибудь рассказывать и вдруг загнет такой вопрос, что все начнут спорить и в рощице подымется страшный шум.
Сойка, как все глупые птицы, не понимающие умного разговора, только кричала, сидя в стороне:
— Дураки! Дураки!
А красношейка, прыгая на уединенном кусте терновника, твердила, вздыхая:
— Господи, как я люблю этого воробья! Какой он дрянной и как я люблю его!
Щеглиха смотрела на него с умиленьем и, толкнув своего ревнивого пеструшку, наивно говорила:
— Какой он талантливый и отчаянный, этот воробей, — знать ничего не хочет!
— Не обращай внимания на этого распутника. У него нет никакого будущего. Видишь, как у него почернел воротник? — отвечал, дрожа от зависти, ее мудрый супруг.
— Напротив, мой миленький, по-моему, он одет с большим вкусом. Посмотри на его крылья: какого они красивого темно-красного цвета, будто кожица спелой вишни. Посмотри, какой у него взгляд; посмотри, какой он веселый. Ну разве не хорош?
— Да, да, — пищал в ответ супруг, дрожа от ревности. — Я знаю, что он тебе нравится, прекрасно знаю, — можешь мне не объяснять. Не надо.
У влюбленного прерывался голос. Глаза наливались слезами. От отлетал в сторону, чтобы никто не видел его слез, его слабости.
У бедной щеглихи становилось тяжело на сердце. Она спешила к нему и, найдя его где-нибудь в ветвях, осыпала его нежностями, милым чириканьем.
Растаяв от ласки, он со слезами просил у нее прощения, называл свою пеструю щеглиху разными нежными, ласковыми названиями.