Бориска вспомнил, как думал он сам об этом же, проезжая сегодня выгарью, и понимающе кивнул головой.
К столу подошел и сел молчаливый Фрол. Старуха поставила горшок со щами. Они вчетвером начали хлебать их.
За перегородкой раздались плач ребенка и женский раздраженный окрик:
– Цыть! Цыть!
– Праправнук мой, – пояснил дед Юхим и тихо позвал: – Дуняша!
Молодая женщина с круглым, в нежном пушке, лицом вынесла ребенка.
– Никак не уснет, – пожаловалась она, и ее большие наивные глаза просительно поглядели на деда.
– А ну давай его сюда, давай! – умело взял в руки старик младенца, и тот мгновенно умолк. – Ты чего же лишаи развела? – недовольно спросил дед у матери. – Гляди-кось, вот и вот… Смажь-ка дегтем немедля… Да камушек нагретый на брюшко ему положь.
Был дед Юхим целебником, приезжали и приходили к нему даже из дальних селений. Платы никакой он не брал, а коли спрашивали: «Как тебя за врачбу отблагодарить?» – отвечал неизменно: «Живи для людей, поживут люди и для тебя… Друг для друга – все нетуго».
В избу вошел Трошка. Обращаясь к Бориске, сказал:
– Князь тебя кличет! – и подмигнул дружески: мол, приятное ждет.
Трошка к Бориске льнул, как младший брат к старшему, старался во всем подражать ему, да не всегда получалось: непоседлив был, так и вертелся юлой, тараторил без умолку.
Бориска поднялся с лавки; улыбнувшись Трошке, провел ладонью по его голове «против шерсти», взъерошил волосы. Трошка обрадованно замотал головой.
– Иди, иди! – напутствовал он и юркнул вслед за Бориской.
Отдохнув, Иван Данилович решил повечерять.
Трошка, доставая из походного ларца ломти медвежатины, сыр и домашнее печенье, раскладывал все это на расстеленном рушнике. В избе запахло мясом и свежими яблоками.
– Лови, пострел! – кинул румяное яблоко хозяйскому золотушному сыну Иван Данилович.
А Трошка уже извлек фряжское вино в баклажке, чарку из сердолика и, окинув хозяйским глазом стол, удовлетворенно сказал:
– Хошь гостей принимай…
– А и впрямь. Покличь Бориску! – приказал Иван Данилович.
Человек осторожный и недоверчивый, князь тем не менее питал к Бориске какую-то особую слабость, хотя и редко допускал его к своим мыслям. Нравились удаль Бориски, его бесстрашие, умение складывать песни. Но не терпел в характере Бориски беспощадную правдивость: юноша безбоязненно говорил ему прямо в глаза все, что думал, о чем другие не осмелились бы сказать, и эта бесхитростная, по-детски ясная прямота сердила князя. «Рассуждает не по достатку, – не однажды думал он. – Напрасно мирволю ему».
Бориска постучал в дверь князевой избы.
– А-а-а, песнотворец! Входи, – приветливо поглядел князь. – Садись, потчуйся. Вишь, мне княгинюшка в путь сколь добра припасла!
Бориска, стесняясь, подсел к столу. Трошка где-то задержался во дворе.
Они выпили по чарке-другой. Заморское сильное вино сразу ударило Бориске в голову, и он быстро охмелел.
– Спой, – попросил его Иван Данилович и, откинувшись на лавке, привалился спиной к стене.
А Бориска и рад – залился соловьем о родной стороне, о Москве-матушке, что милее всего, и вдруг на полуслове умолк, вспомнив рассказ деда Юхима.
– Дозволь, княже, слово молвить? – глухо попросил он, и лицо его стало сумрачным, сквозь загар проступила бледность.
– Сказывай, – разрешил князь и насторожился.
– Может, и не моего ума се дело, а хочу допытаться: пошто так скудно смерды живут? Пошто ниварь голодает?
Юноша смотрел на князя открыто, доверчиво ждал ответа.
– Я не облегчитель! Все от бога, – холодно сказал князь, нахмурившись. И, резко оборвав беседу, приказал: – Ну, поди спать, наговорились!
Досадливо подумал: «Лучше бы не звал!»
Темень – хоть глаз выколи. Казалось, весь мир погрузился в эту кромешную тьму. Слышно, как жуют овес кони. Пахнет теплым навозом и недавно прошедшим дождем. Хмель у Бориски исчез, будто и не было его. Юноша пошел к избе Юхима.
Далеко впереди ветром разогнало тучи, и по небу прокатилась звезда, упала в стороне Москвы.
«Земля-то наша сколь велика! Конца-краю нет… И народ – богатырь. Любой татарина осилит. А содружности мало… И справедливости нет…» – думал Бориска.
Во тьме заскрипела уключина колодца, заплескалась вода. «Надобно левее брать, – сообразил Бориска и, взяв немного в сторону, продолжал размышлять: – Вот читал я „Поучения Владимира Мономаха“. Написано: „Кругом все исполнено чудес и доброт. Солнце и звезды, птицы и рыбы, свет и тьма – не все в един образ, каждый свое лицо имеет, и все дивно, все то дано на угодье человекам“. На угодье! А кругом бедность какая… Пишет: „Не заводи беззакония“. А где он, сей закон?»
И прежде возникали у Бориски эти мысли потаенные, мучили его. Но сейчас, после разговора с дедом Юхимом, все стало еще яснее и оттого беспокойнее.
Бориска подошел к своему коню, достал из торбы натертую чесноком краюху ржаного хлеба – решил отнести ее деду Юхиму.
В сенях не сразу нашел дверь: рука натыкалась то на грабли, то на кади.
Дед не спал, что-то строгал возле горящей лучины. Обрадовался, что Бориска возвратился, позаботился о нем, старике. Словно извиняясь и жалуясь, сказал:
– Сам лечу, а от хворей не сплю. Одолевают. Кости ссохлись, трясовица ломает… Входит-то болезнь в нас возами, а выходит лукошками. – Видно, недовольный своими жалобами, бодро добавил: – Переможусь!
– Сон развеяло, – садясь рядом со стариком, признался Бориска и, скрестив на столе руки, положил на них голову.
– Ну, и посидим полуношниками. Хочешь, расскажу тебе, как город Переяслав возник?
– Расскажи, дедуся.
– Было то давно… – начал неторопливо, полушепотом старик. – Жил в дальних краях отрок Переяслав. Дошло дело до единоборства с Печенегом. Отрок Переяслав оторвал Печенега от земли, до смерти удавил в руках и ударил им оземь…
Бориска сидел, устремив глаза в темный угол избы. Перед ним вставала картина за картиной, ему чудилось, будто все это с ним свершается: он душит татарина, бросает его под ноги, и земля вздыхает радостно.
Так в эту ночь и не сомкнул глаз Бориска. На зорьке он покормил коня, оплеснул водой лицо и вышел за ворота.
Выпала сладкая, медвяная роса; солнце подсушит – выступит ржою. Нежно зарумянился край неба у леса.
Через дорогу вперевалочку брели к реке утицы. От реки веяло утренней свежестью, доносились тонкие звуки посвистели. Горьковатый дым кизяков поднимался из соседнего двора, стелился над землей.
«Родная сторонка, земля светлорусская! Нет краше и лучше тебя, так бы любовался и любовался тобой…»
Бориска глубоко вдыхал чистый, опьяняющий воздух, восторженными глазами глядел кругом: воистину все дивно и свое лицо имеет!
Из соседних ворот вышла смуглолицая девица с коромыслом через плечо. «До чего же хороша купава!»[126] На ногах роса сверкает, лицо румяно. Повела на Бориску черными очами – словно полымем обожгла. Хотел заговорить, да раздумал. К чему? Мало ли красивых на свете, а сердцу одна мила. Встало улыбчивое лицо Фетиньюшки: меж губ зубок острый неумело лег. На ногах сапожки на подборах высоких. Все-то любо в ней…