Прежде чем ответить, Игорь Борисович протер носовым платком пенек и сел рядом на землю.
- Я люблю людей, - просто ответил он, - и поэтому интересуюсь ими. Человек - это часть природы, а природа - это наше богатство!
В тот день мы в лесу больше никого не повстречали, потому что накануне Игорь Борисович вывесил в округе таблички: "Осторожно! Идут взрывные работы!" Он не считал это обманом. "Я же ведь не указал где, - объяснил он мне, - а страна у нас большая!"
Возвращались мы в город затемно. Электричка спешила в Москву, за окном мелькали огоньки, как промелькнули дни и годы моей жизни. И я грустно думал, что были они потрачены мною не на то и главное в жизни осталось где-то в стороне, и хотелось скорее повернуть в ту сторону. Я очень надеялся, что теперь, рядом с таким человеком, как Игорь Борисович, мне это удастся.
У дома Игорь Борисович достал из кармана мел и начертил на асфальте классики. "Дети завтра поиграют, чем без толку слоняться, - пояснил он. - Да и взрослые утром пойдут на работу, вспомнят себя маленькими и придут на работу не такими сердитыми".
Я тоже, глядя на классики, вспомнил, что когда я был маленьким, мечтал поскорее стать взрослым, чтобы совершить что-нибудь большое, значительное, важное!
- Ну, давай прощаться, - сказал он и протянул мне перепачканную мелом руку.
Я стыдливо протянул ему свою чистую.
- Ну, - сказал он, - желаю тебе всего доброго!
И ушел в подъезд. А я остался стоять на месте.
Вскоре на втором этаже зажглось окно, и оттуда донеслись два голоса. Один очень похожий на голос Игоря Борисовича и в то же время чем-то очень другой, и - голос женщины. Слов разобрать было нельзя, потому что они наскакивали друг на друга, дробились и сыпались осколками: "Я тут!..", "Ты мне!..", "Эх!..", "Завтра же!.."
Любопытство мое и изумление были столь велики, что я забрался по водосточной трубе и заглянул в освещенное окно. То, что я увидел, заставило меня всплеснуть руками, я не удержался и упал вниз. Я и до сих пор не уверен: увидел ли я это или мне померещилось, будто Игорь Борисович сидел за столом, низко склонив голову (особенно почему-то запомнилось, что у него лысина), рядом с ним возбужденно размахивала руками женщина, а в детской кроватке, проснувшись, тер глазки и готовился заплакать ребенок.
Я очень смутился, что стал свидетелем этой сцены, и поскорее заторопился подальше от окна, где горел свет.
На следующий день, когда я хотел навестить Игоря Борисовича, я этого дома почему-то не обнаружил. Я точно помнил, что на углу продовольственный магазин, потом киоск "Союзпечать", автобусная остановка - они были, а дома на месте не было, был какой-то чахлый скверик с молодыми тополями, детской песочницей и двумя лавочками, на которых сидели внимательные старушки.
"Наверное, я что-то напутал", - подумал я и сел рядом со старушками на лавочку.
Я там был
- Жизнь - сложная штука, - говорил Мелоедов, шагая по камере предварительного заключения.
Нас там было четверо: я, обругавший сам себя и сидящий теперь за оскорбление личности, Петр Патрикеев, укравший молодость своей жены, алкоголик-рецидивист Бобцов и Мелоедов, убивший в себе человека двадцать лет назад.
Казалось бы, все быльем поросло, но его случайно узнал на улице бывший одноклассник, и теперь Мелоедов целыми днями шагал по камере, жаловался на жизнь и пытался укусить себя за локоть.
Никто из нас не обращал на него внимания. Петр Патрикеев все свободное время сочинял свое последнее слово на суде. Писал он так быстро, что буквы из-под его пера, не помещаясь на бумаге, сыпались на пол. Я незаметно подбирал их, складывал, у меня получалось: "Она сама...", "Я сто раз говорил!..", "Кастрюля" и разные другие. Когда Петр Петрович оказался среди нас, он представился так: "Справедливый человек", молча пожал каждому руку, после чего тщательно пересчитал свои пальцы - все ли на месте? Субъект он был скрытный и даже в "деле" вместо обычных двух фотографий: фас и профиль, у него была только одна - затылком вперед.
Я по обыкновению с утра до ужина стоял в углу, думая так искупить свою вину. А Вениамин Бобцов выискивал в "Крокодиле" картинки про алкоголиков - он тогда чувствовал себя не таким одиноким. По вечерам он иногда рассказывал нам, в каких странах и городах он бывал, когда был в белой горячке.
Изредка, когда в камеру заглядывало солнце, на глазах Вениамина можно было заметить две маленькие слезинки. Но если стоять к нему спиной, то можно было и не замечать.
Дни наши проходили без особых развлечений, разве что когда к Мелоедову приходил адвокат, нам было любопытно слушать, как он допытывался, за что и почему Мелоедов убил в себе человека. После ухода адвоката Мелоедов обычно ложился спать рано, вздыхал, ворочался, а дважды - даже лаял. Тогда Патрикеев кричал: "На место!", как привык кричать на жену, и он затихал, сжавшись в комочек и подрагивая всем телом.
Всех нас объединяло одно - чувство неминуемого наказания. У Патрикеева это выражалось в том, что он поминутно оглядывался, на все вопросы отвечал: "Не знаю!" и ни с кем не разговаривал, кроме себя. Особенно жутко становилось каждому из нас по вечерам: ведь ничего хорошего из минувшего дня вспомнить было нельзя и ничего хорошего от завтрашнего дня ждать не приходилось тоже.
От того, что я всегда стоял в углу, у меня была в камере кличка Уголовник. Чтобы как-то скоротать время, я читал выцарапанные на стене надписи и исправлял в них грамматические ошибки. Больше всего надписей было однообразных, вроде: "Никаноров П. Ф. здесь будет 13.02". Но попадались и оригинальные с описанием жизни, например: "Ивашук, 1938-1983 гг."
Стоя в углу, я все поджидал, что сейчас ко мне подойдет кто-то большой и сильный, погладит меня по головке, скажет: "Чтоб больше этого не было!" - и даст шоколадку. Но вот уже десять лет никто не подходил.
- Неужели от судьбы никуда не уйдешь? - говорил Мелоедов, вышагивая по камере и отирая со лба пот.
Он очень хотел изменить свою судьбу и один раз даже решился и начертил авторучкой на своей левой ладони какие-то линии, а потом две недели не мылся и все ждал. Мы тоже ждали. В конце концов, новые линии потерялись среди грязи, и руки пришлось вымыть.
День суда над Мелоедовым был назначен на понедельник. Накануне он весь вечер чистил ботинки и причесывался, глядя в маленькую фотографическую карточку, на которой он был запечатлен пятилетним мальчуганом с курчавыми волосами и ясными глазенками на плутоватой мордашке. И еще часто вспоминал мать, но не свою.
Утром за ним пришли... Мы знали, что ему грозит, отводили глаза в сторону и очень жалели каждый себя.
Следующим должен был покинуть камеру Патрикеев. Последнее слово было написано, вещи уложены. Сидя на койке и крепко сжимая руки, он говорил себе:
- Ничего, все будет нормально!
И сам же себе отвечал:
- Уж будь спокоен - за все, паразит, ответишь!
Мы с Бобцовым старались не слушать его и играли в подкидного дурака, причем дураками оставались сразу оба. Это лишало игру остроты и интереса. Мы пробовали играть в шашки в поддавки, но Бобцов тогда сразу поднимал руки и быстро говорил: "Сдаюсь!"
За Патрикеевым долго не приходили. Он слонялся у двери, прислушиваясь к доносящимся снаружи звукам. Но даже я из угла ничего не мог расслышать, так громко и часто стучало у Петра Петровича сердце.
Когда мы остались с Бобцовым вдвоем, Вениамин по секрету признался мне, что раньше думал, что для того, чтобы жить хорошо, нужно жить плохо, а теперь - сомневается. На суде он решил чистосердечно во всем сознаться и просить закрыть все винные магазины. Я не нашелся, что на это сказать, и пожелал ему удачи.