Я сказала, что должна посоветоваться со своим юристом, и встала, чтобы уйти.
— Мы очень сожалеем об этом, весьма сожалеем, — произнес он.
Больше я с ним не встречалась.
Я была уже дома, когда до меня дошло, что у него остался единственный машинописный экземпляр «Уоррендера Ловита». Я не хотела просить Ревиссона Ланни мне его возвращать, не посоветовавшись с Солли Мендельсоном, — опасалась расторжения договора; меня не покидала надежда, что Солли изыщет способ как-то уговорить их пересмотреть свое решение. В то же время я понимала, что в дальнейшем не смогу иметь дело с «Парк и Ревиссон Ланни». Потрясение и разочарование обрушились на меня так внезапно, что я забыла о самом существенном и главном — забрать у них текст книги. Я все же позвонила Ревиссону Ланни. Ответила секретарша. Он занят, но чем она может помочь? Я сказала, что буду премного обязана, если она вышлет мне запасной экземпляр гранок: я хочу просмотреть «Уоррендера Ловита», но так заложила оригинальную рукопись, что сама не найду.
— Пожалуйста, не вешайте трубку, — вежливо попросила она и отлучилась на пару минут, как я поняла, за соответствующими указаниями. Вернувшись, она сообщила:
— Очень жаль, но набор разобран.
Не будучи в то время знакомой с типографским жаргоном, я сказала:
— Кем именно разобран?
— Разобран в смысле рассыпан, мисс Тэлбот. Книга снята с производства.
— А как же с гранками?
— Гранки, естественно, уничтожены.
— Благодарю вас.
На другой вечер мне удалось дозвониться до Солли по его рабочему телефону. Он велел ждать его в пабе на Флит-стрит и спустился из редакции поговорить со мной накоротке.
— Куда уж им предъявлять тебе иск за клевету, — размышлял он вслух, — это ты подашь на них в суд за отзыв о твоей книге как о клеветнической. Если, понятно, они это сделают в письменном виде. Но тебе это обойдется в целое состояние. Лучше забери у них рукопись, а договором своим, скажи, пусть подотрутся. Следующего романа им не давай. Не волнуйся. Мы найдем тебе другого издателя. Но рукопись забери. У тебя на нее полное право. По закону. Ну и дура же ты, что не оставила себе копии.
— Но ведь у меня оставался оригинал. Откуда мне было знать, что Дотти или кто-то еще его у меня сопрет?
— Я бы сказал, — заметил Солли, — что это Дотти и больше никто. Она вела себя с твоим романом как последняя дура. Впрочем, это хороший знак — когда люди из-за написанного ведут себя последними дураками, хороший знак.
Лично я ничего хорошего в этом не видела. Домой я вернулась около десяти. На следующий день я запланировала извлечь из издательства машинописный экземпляр книги, а также вплотную заняться вызволением у Дотти рукописи. Я гнала от себя мысль о том, что все экземпляры моего «Уоррендера Ловита», возможно, уже уничтожены, но она возвращалась с настойчивостью кошмара — мысль, что, возможно, нигде, буквально нигде в целом мире, нет больше моего «Уоррендера Ловита».
Потом загремел телефон. Звонила сиделка леди Эдвины.
— Я с утра пытаюсь до вас дозвониться, — сказала она. — Вы нужны леди Эдвине. У нас сегодня такой страшный день. Миссис Тимс и сэра Квентина вызвали ни свет ни заря — померла их знакомая, бедняжка леди Бернис Гилберт. Когда они вернулись, то про вас спрашивали. А потом снова ушли. Леди Эдвина так и заходится смехом — истерика. Сейчас она засыпает — я ей таблеток дала. Но она хочет вас видеть, как только…
— Отчего умерла леди Бернис?
— Боюсь, — ответила сиделка с дрожью в голосе, — что она на себя руки наложила.
9
Не сходя с места я приняла твердое решение: чего бы там ни добивался сэр Квентин, из меня ему жертвы не сделать, просто-напросто я не создана для этой роли. Известие о самоубийстве Бернис Гилберт меня ужаснуло, однако и придало мне мужества.
Утром на другой день я отправилась на Халлам-стрит. Теперь я была уверена, что сэр Квентин не только оказывает давление, чтобы похоронить «Уоррендера Ловита», но использует, крадет у меня миф. А что такое роман без мифа? Ничто. Истинный романист, тот, кто понимает свой труд как одно непрерывное стихотворение, — мифотворец, а чудо искусства заключается в бесконечном многообразии способов рассказать одну и ту же историю, и эти способы мифологичны по самой своей природе.
Я была уверена — и моя правота подтвердилась, — что Дотти раздобыла для сэра Квентина комплект гранок «Уоррендера Ловита», чтобы он смог их прочесть. Слишком легкомысленно обошлась я с этим романом, и уж прежде всего не следовало знакомить с ним Дотти. С тех пор я ни разу не показала знакомым и не читала им вслух своих сочинений до выхода в свет. Но в то время у нас было принято читать свои работы друг другу или посылать для прочтения, чтобы после обсуждать их в своем кругу; такова была литературная жизнь, какой я ее тогда знала.