— Некая мисс Каслмейн. Она уже четвертый месяц работает, а я только сегодня узнал, что она дочь Генри Каслмейна.
— Он же умер! — вырвалось у Кармелиты.
— Я тоже так считал. А он, оказывается, не умер и живет себе в Эссексе.
— Сколько лет мисс Каслмейн? — спросила Кармелита.
— Она уже не молода. Ей за сорок. Даже под пятьдесят. Она милая женщина, классическая английская старая дева. Следит, чтобы мальчики не говорили «транвай» и «телевизер». Вполне могла бы жить где-нибудь в Глостершире и заниматься выжиганием по дереву. Только сегодня я узнал…
— Если тебе повезет, он, наверно, пригласит тебя в гости, — сказала Кармелита.
— Да она уже пригласила меня съездить к нему как-нибудь на выходные. Мисс Каслмейн все устроит. Она прямо расцвела, когда выяснилось, что я почитатель Каслмейна. Многие, наверно, считают, что он умер. Конечно, его книги принадлежат прошлому, но что за книги! Ты читала «Берег моря»?.. Это его ранняя вещь.
— Нет, но я читала «Грех бытия» — так, кажется? Это…
— Ты хочешь сказать «Грешник и бытие». Там есть великолепные места. Каслмейн не заслужил забвения.
Кармелита испытала острое раздражение против отца, а потом — отчаяние, и, хотя это ощущение еще не стало для нее привычным, она уже задумывалась о том, не то же ли самое чувствует отец, когда в полном унынии сидит целыми днями, глядя перед собой и страдая, а потом целыми ночами пишет, каким-то чудом изгоняя из себя боль и перенося ее в прозу, полную терпкого веселья.
Она беспомощно спросила:
— Каслмейн пишет хуже отца, правда?
— Да как их можно сравнивать? Каслмейн пишет иначе. Нельзя сказать, что один хуже другого, пойми же!
Взглядом теоретика он посмотрел на дымовые трубы Линкольнз-Инна. Таким она любила Бена сильнее всего. «В конце концов, — подумала она, — не будь Каслмейнов, для нас обоих все было бы куда сложнее».
— Отец, это ни на что не похоже. Разница в шестнадцать лет… Что люди скажут?
— Милая Дора, это плебейство. Какая разница, что скажут люди! Сам по себе возраст ничего не значит, если есть взаимное влечение, настоящее сродство душ.
— У нас с Беном много общего.
— Знаю, — сказал он и сел в кресле поглубже.
— Я смогу уйти с работы, отец, и снова быть тут с тобой. На самом деле мне никогда не хотелось там работать. А теперь твое здоровье пошло на поправку…
— Знаю.
— А Бен будет приезжать по вечерам и на выходные. Ты ведь с ним подружился?
— Бен — замечательный человек, Дора. Он далеко пойдет. Он восприимчив.
— Он мечтает спасти твои книги от забвения.
— Знаю. Ему нужно бросить работу, я ему уже говорил, и целиком посвятить себя критике. Он прирожденный эссеист.
— Ах, отец, пока что он не сможет уйти с работы, ничего не поделаешь. Нам нужны деньги. Без его заработка нам не обойтись, мы…
— Что? О чем это ты?
— Я о том, что его подстегивает работа в школе, он сам так считает, отец.
— Ты его любишь?
— В мои годы так просто не скажешь, отец.
— Для меня вы оба дети. Ты его любишь?
— Мне кажется, — ответила она, — что я его давным-давно знаю. Иногда мне чудится, что я знала его всю жизнь. Я уверена, что мы встречались раньше, быть может даже в предыдущем существовании. И этим все сказано. В том, что я выхожу за Бена, есть что-то от предопределения, понимаешь?
— Кажется, да.
— В прошлом году он был помолвлен, правда недолго, и должен был жениться на совсем юной девушке, — сказала она. — На дочери одного писателя, Кеннета Хоупа. Ты о нем знаешь, отец?
— Понаслышке, — ответил он. — Бен, — добавил он, — прирожденный ученик.
Она посмотрела на него, он — на нее. Они любили друг друга и понимали друг друга с полуслова.
Черная мадонна
Когда Черную Мадонну устанавливали в церкви Иисусова Сердца, освятить статую прибыл сам епископ. Двое самых кудрявых мальчиков-певчих несли шлейф его длинной порфиры. Когда он во главе процессии, распевавшей литанию святых, шествовал от дома священника к церкви, неожиданно разгулялось, и октябрьское солнце одарило их неярким светом. За епископом шли пятеро священников в белых облачениях из тяжелого, затканного серебром шелка; четверо должностных лиц из мирян в красных мантиях; затем члены церковных братств и нестройные ряды Союза матерей.
В новом городе Уитни-Клей было немало католиков, особенно среди медсестер только что открытой больницы, а также среди рабочих бумажной фабрики, которые перебрались из Ливерпуля, соблазненные новым жилым массивом. Порядочно католиков было и на консервном заводе.