— Всё-всё, — сказала она Гаю, когда тот проковылял к ней от дверей и кое-как пристроился, — всё здесь дышит невинностью. Я словно освободилась от первородного греха.
— Бедненькая, как тебе скучно, — сказал Гай.
— Ну, это иллюзия, разумеется.
Юная сестра принесла чай и поставила чашки. Гай подмигнул ей. Сестра подмигнула в ответ и вышла из палаты.
— Посовестись, Гай.
— Кстати говоря, — сказал он, — каков там остался Годфри?
— Ох, в очень тяжелом состоянии. Эти анонимные телефонные звонки его просто допекли. — Она кивнула на белый телефон. Вежливый молодой человек принял в ее сознании вид телефонного аппарата. Дома он был черный, здесь белый. — Тебя он беспокоит, Гай?
— Меня? Нет. Я всегда не против позабавиться.
— А Годфри очень беспокоит. Удивительно, какая разная у людей реакция на одно и то же.
— Лично я, — сказал Гай, — как правило, отсылаю этого юношу к чертям собачьим.
— Ну а Годфри раздражен до крайности. И еще у нас неподходящая экономка. Она его тоже допекает. Вообще у Годфри куча забот. Ты бы его просто не узнал, Гай. Он потерянный.
— Очень расстроился, что твои романы переиздают?
— Гай, ты знаешь сам, я не люблю, когда разговор идет против Годфри. Но, между нами говоря, он действительно ревнует. И возраст, казалось бы, не тот, и вообще, что ему теперь. А вот поди ж ты. Ко мне тут приходил молодой критик, Гай, он ему так нагрубил…
— Ты ему всегда была не по уму, — сказал Гай. — Только вот, по-моему, ты почему-то чувствуешь себя перед ним слегка виноватой.
— Виноватой? Нет-нет, Гай. Говорю же тебе, здесь все дышит удивительной невинностью.
— Иногда, — сказал он, — чувство вины оборачивается чувством преувеличенной правоты. Только вот зачем бы тебе быть перед Годфри слишком правой или чересчур виноватой?
— Ко мне постоянно приходит священник, — сказала она, — и знаешь, Гай, если уж мне что-нибудь понадобится по нравственной части, то я обращусь к нему.
— Только так, только так, — сказал Гай и успокоительно положил корявую руку к ней на колени: да, он, должно быть, подзабыл, как надо обращаться с женщинами.
— И между прочим, — сказала Чармиан, — ты знаешь, это из-за него Эрик от нас отошел. Тут вот, Гай, скажем прямо, целиком Годфри виноват. Тяжело это говорить, и, конечно, с Эриком мы натерпелись, но как ни крути, а отношение Годфри…
— Эрик, — сказал Гай, — мужчина пятидесяти пяти лет от роду.
— Ему исполняется пятьдесят семь, — возразила Чармиан, — в будущем месяце.
— Стало быть, пятидесяти семи, — поправился Гай. — Мог бы за это время обзавестись чувством ответственности.
— Увы, — вздохнула Чармиан, — этого у нас нет и не будет. Одно время я думала, что из него получится художник. Писания его мне никогда доверия не внушали, но вот полотна — в них сквозил талант. Мне, во всяком случае, казалось. Но Годфри так ужасно скупился, и вообще Годфри…
— Насколько я помню, — сказал Гай, — Эрику шел сорок шестой год, когда Годфри отказался его содержать.
— И Летти тоже еще, — продолжала Чармиан, — что это за жестокие игры с завещаниями? То наобещает Эрику с гору, то все свои обещания берет назад. Не знаю, кстати, почему бы ей не сделать что-нибудь для Эрика еще при жизни?
— А ты думаешь, — полюбопытствовал Гай, — что деньги ублаготворили бы Эрика?
— Да нет, — сказала Чармиан. — Чего не думаю, того не думаю. Я не один год втайне пересылала Эрику кой-какие деньги через миссис Энтони, нашу экономку, и никак это его не ублаготворило. Ну, он, конечно, сердится на меня за мои книги.
— Прекрасные книги, — сказал Гай.
— Эрика раздражает их стиль. Боюсь, что ни разу в жизни Годфри не обошелся с ним тактично, вот оно в чем дело.
— Прекрасные книги, — повторил Гай. — Я их как раз перечитываю. Взять хоть «Седьмое дитя». Я особенно люблю этот изумительный эпизод, когда Эдна стоит в своем макинтоше на Гебридах у края скалы, забрызганная прибоем, и волосы разметаны по лицу. Она оборачивается — а Карл рядом с нею. Что замечательно с твоими любовными парами, Чармиан: у них никогда не бывает предварительных разговоров. Взглянут друг на друга — и все понятно.
— Вот-вот, — сказала Чармиан, — именно этого, в частности, Эрик терпеть не может.
— Эрик — он реалист. У него нет чувства времени и совсем нет доброты.
— Гай, дорогой, да ты что — ты думаешь, эта молодежь читает меня от избытка доброты?