Выбрать главу

Однако я все глубже погружал лот познания в пучину странных сравнений, я сделал следующий шаг и задал себе вопрос напрямую: «Что станется с моей кровью, когда она понесет в себе яд голубого цветка?» И тут все вокруг меня ожило, даже камни у дороги закричали на тысячу голосов: «Она будет литься и литься, с приходом каждой новой весны будет вновь проливаться эта кровь для того, чтобы смогла прорасти новая ядовитая трава, которая носит твое имя».

И в тот самый час сорвал я маску с лица вампира, которого доныне кормил, и ненасытная ненависть овладела мною. Я пошел в сад и растоптал растение, которое украло у меня мое имя Иероним и присосалось к моей жизни. Я втаптывал его в землю до тех пор, пока не уничтожил все до последнего волоконца.

С этого момента, казалось, буйная поросль удивительных событий заполонила мою жизнь. Той же ночью меня посетило видение: кардинал Напеллюс, сложив руки так, словно он несет горящую свечу, держал голубой аконит с пятиконечными цветами. Лицо у него было как у мертвеца, и лишь глаза излучали несокрушимую жизнь.

Мне почудилось, что передо мною мой собственный облик, настолько лицо его напоминало мое, и в непроизвольном испуге я провел рукой по лицу, как сделал бы человек, которому взрывом оторвало руку, и он другой рукой ощупывает рану.

Потом я пробрался в трапезную и, обуреваемый неистовой ненавистью, взломал ларец, в котором, как утверждалось, хранились реликвии святого — чтобы разрушить их.

Но я обнаружил лишь глобус, который вы видите вон там, в нише.

Радшпиллер поднялся, достал глобус, поставил его перед нами на стол и продолжал свой рассказ:

— Я прихватил его с собою, когда бежал из монастыря, чтобы разбить на куски, и значит — уничтожить тот единственный материальный предмет, который сохранился от основателя этой секты.

Позже я подумал, что лучше всего выражу презрение к этой реликвии, если продам ее, а деньги подарю уличной девке. Так я и поступил при первой же представившейся возможности.

С тех пор прошло много лет, но я не терял ни минуты, стараясь распознать невидимые корни той травы, которая насылает хворь на все человечество, и вырвать их из своего сердца. Я уже говорил, что с того самого часа, когда я пробудился к ясности, чудеса одно за другим стали пересекать мой путь, но я оставался тверд: больше ни один манящий огонек не завлек меня в трясину.

Когда я начал собирать старинные вещи — все, что вы здесь видите, относится к тем временам, — то среди них попадались и такие, что напоминали мне о мрачных гносг тических ритуалах и о столетии камизаров{7}. Взять хотя бы вот это кольцо с сапфиром у меня на пальце — как ни странно, на нем в качестве герба — изображение аконита, эмблемы «Голубых Братьев». Кольцо это случайно попалось мне, когда я перебирал сокровища на лотке у какого-то уличного старьевщика. Но такие вещи не способны были потрясти меня даже на мгновение. А когда однажды мой друг прислал мне в подарок вот этот глобус — тот самый, который я украл из монастыря и продал, эту реликвию кардинала Напеллюса, то я, узнав его, только громко расхохотался над этими детскими угрозами вздорной судьбы.

Нет, сюда ко мне, в чистый, разреженный воздух вечных льдов, яд веры и надежды больше не проникнет, на этих высотах голубой аконит расти не может.

На моем опыте известное изречение раскрыло свою истинность, обнаружив новый смысл: «Тот, кто хочет постигнуть глубины, должен подняться в горы». Поэтому я никогда больше не спускаюсь в низины. Я исцелился. И пусть все райские чудеса упадут мне прямо в руки, я отшвырну их прочь, как презренные безделицы. И даже если акониту суждено остаться лекарственным ядом для тех, чье сердце сражено недугом, и для слабых, прозябающих в долинах, я хочу жить здесь наверху, и здесь же умереть, пред лицом сурового алмазного закона неотвратимой природной необходимости, который никаким демоническим призраком нарушен быть не может. Я буду снова и снова опускать свой лот в воду, бесцельно, бесстрастно, радостно, как ребенок, которому вполне довольно своей игры и который не заражен еще этой ложью: что у жизни якобы есть более глубокая цель — буду снова и снова мерить глубину; но всякий раз, когда лот будет касаться дна, из моей груди вырвется и зазвучит возглас ликования: то, чего я коснулся, — это опять всего лишь земля, все та же гордая земля, что холодно отталкивает во Вселенную коварный солнечный свет, земля, которая снаружи и внутри остается верной себе, как этот глобус, последнее жалкое наследство кардинала Напеллюса: он был и остается глупой деревяшкой, и снаружи, и внутри.