И всякий раз пучина озера будет провозглашать: на поверхности земной коры, порожденные солнцем, могут произрастать ужасные ядовитые растения, но ее внутренность, ущелья и пропасти, свободны от яда, и глубь земли чиста. — Лицо Радшпиллера покрылось пятнами лихорадочного возбуждения, пафос его речи, казалось, дал трещину; наружу прорвалась давно сдерживаемая ненависть. — Ах, если бы мне было дано исполнить свое заветное желание, — он сжал кулаки, — я хотел бы достать своим грузилом до центра земли, чтобы у меня было право прокричать: смотрите, куда бы вы ни глянули — земля, одна земля, и больше ничего!
Мы все с удивлением подняли глаза, потому что он внезапно замолчал, стоя поодаль от нас, у окна.
Ботаник Эшквид вынул свою лупу, наклонился над глобусом и громко сказал, чтобы сгладить неприятное впечатление, которое вызвали в нас последние слова Радшпиллера:
— А реликвия-то — скорее всего подделка и изготовлена, похоже, в нашем столетии: все пять частей света, — он показал на Америку, — все до одной представлены на глобусе.
Сколь бы трезво и обыденно ни прозвучала эта фраза, но она не в силах была ослабить то ощущение подавленности, которое овладело нами безо всякой видимой причины, и это чувство с каждой секундой нарастало, переходя в тревожное ощущение угрозы.
Внезапно какой-то сладкий одуряющий запах, напоминающий аромат черемухи или волчьего лыка, распространился по комнате.
«Это веет из парка», — хотел было сказать я, но Эшквид опередил меня в моей судорожной попытке стряхнуть с себя надвигающийся кошмар. Он ткнул булавкой в глобус и пробормотал что-то вроде: странно, что такой крохотный пункт, как наше озеро, нанесен на карту, и тут у окна вновь зазвучал голос Радшпиллера, с пронзительной издевательской интонацией:
— Почему же меня больше не преследует во сне и наяву образ Его Высокопреосвященства великого кардинала Напеллюса? Ведь в Codex Nasaraeus — в книге голубых монахов-гностиков, написанной за двести лет до Рождества Христова, — стоит пророчество для неофитов: Тот, кто до самого конца дней своих будет орошать это мистическое растение своей кровью, тому оно будет верным спутником и сопроводит его ко вратам вечной жизни; но отступнику, который вырвет его, оно заглянет в лицо его, став как смерть, и тогда дух отступника отправится странствовать во мраке, пока не придет новая весна! Что сталось с ними, с этими словами? Неужто они умерли? Говорю вам: предсказание, которому тысячи лет, вдребезги разбилось об меня. Отчего же он не приходит, чтобы я мог плюнуть в его лик — этот кардинал Напел… — Булькающий хрип вырвал последние звуки этого имени из уст Радшпиллера, я увидел, что он обнаружил голубое растение, оставленное на подоконнике ботаником, когда тот вечером пришел с прогулки, и неотрывно смотрит на него. Я хотел было вскочить, подбежать к нему…
Возглас Джиованни Браческо остановил меня: под иглой Эшквида пожелтевшая пергаментная оболочка глобуса распалась, как лопается кожура перезревшего плода, и перед нами во всей своей наготе предстал большой гладкий стеклянный шар.
А внутри него — выполненная с поразительной искусностью, непостижимым образом запаянная внутрь фигурка кардинала, во весь рост, в мантии и шапке, а в руке жестом человека, который несет зажженную свечу, он держал растение с пятиконечными цветками, голубыми со стальным отливом.
Скованный ужасом, я едва смог повернуть голову и посмотреть на Радшпиллера.
С побелевшими губами, с помертвевшими чертами лица стоял он у стены — прямой и неподвижный, как статуэтка в стеклянном шаре, — и точно так же, как и она, держал в руке голубой ядовитый цветок и остановившимся взглядом смотрел поверх стола, прямо в лицо кардинала.
Только блеск его глаз говорил о том, что он еще жив. Мы, все остальные, поняли, что дух его безвозвратно погрузился во мрак безумия.
Эшквид, мистер Финч, Джиованни Браческо и я на следующее утро расстались. Безмолвно, без слов прощального привета; последние жуткие часы этой ночи были слишком красноречивы для каждого из нас, чтобы не сковать обетом молчания наши языки.