С первой же минуты по прибытии господина доктора Хазельмайера и до самого его отъезда он и милостивый господин граф имели обыкновение непрерывно, не притрагиваясь к еде, не ложась спать и не употребляя никаких напитков, говорить о луне, причем с каким-то загадочным пылом, которого я не понимал.
Они так увлекались, что, поскольку время полнолуния приходилось как раз на 21 июля, они выходили ночью к маленькому илистому пруду во дворе замка и часами неотрывно смотрели на отражение серебристого круглого светила в воде.
Однажды, случайно проходя мимо, я заметил, как они оба бросали в водоем какие-то беловатые кусочки — мне показалось, что это были крошки белого хлеба, — а когда господин доктор Хазельмайер сообразил, что я все видел, он торопливо пояснил: «Мы просто кормим луну — то есть, э-э, пардон, я хотел сказать, ну, лебедя». Да вот только во всей округе никаких лебедей не водилось. И рыбы тоже никакой не было.
То, что мне еще довелось услышать той ночью, как мне показалось, было связано с этим первым событием какой-то таинственной связью, вот почему все это слово в слово врезалось мне в память, а потом я все подробно и обстоятельно перенес на бумагу.
Я лежал в своей каморке и еще не успел заснуть, когда в библиотеке рядом с моей комнатой, куда обычно никто не заходил, послышался голос господина графа, произносивший такие затейливые слова:
— После того, что мы только что видели в воде, мой любезный и достопочтенный доктор, я, наверное, очень бы ошибался, если бы принялся утверждать, что дела наши не обстоят превосходно и что старинное изречение розенкрейцеров post centum viginti annos patebo, то есть сто двадцать лет спустя я откроюсь не следует толковать именно в нашем смысле. Воистину, вот что можно назвать радостным праздником векового солнцестояния! Еще в последней четверти истекшего недавно девятнадцатого столетия механизмы быстро и уверенно начали одерживать верх, это мы можем утверждать совершенно спокойно, но если так пойдет и дальше, а нам хочется надеяться на это, то в двадцатом веке человечество уже вряд ли будет находить время, чтобы взглянуть на свет дня, все заполонит неустанный труд, ведь машин будет становиться все больше и больше, и надо будет их непрерывно чистить, смазывать, поддерживать в исправном состоянии и чинить их, если они сломаются.
Уже сегодня можно уверенно сказать, что именно машина сделалась достойным близнецом пресловутого золотого тельца, ибо тот, кто до смерти замучил собственного ребенка, получает самое большее четырнадцать суток ареста, а тот, кто сломает старый уличный каток, сядет в тюрьму на три года.
— Но производство разного рода двигателей — вещь дорогая, — заметил господин доктор Хазельмайер.
— В общем, разумеется, да, — вежливо согласился граф дю Шазаль. — Но наиболее существенным мне представляется во всем этом то, что и человек при ближайшем рассмотрении оказывается ничем иным, как полуфабрикатом, предназначенным для того, чтобы рано или поздно самому стать часовым механизмом, в пользу чего отчетливо говорит то, что определенные, далеко не второстепенные инстинкты, как, например, выбирать себе нужную супругу, способствующую улучшению породы, уже доведены им до автоматизма. И тогда нет ничего удивительного, что он видит в машине своего истинного отпрыска и наследника, а в кровном потомке — выродка.
Если бы женщины рожали вместо детей велосипеды и многозарядные винтовки, то вы бы увидели, с какой лихостью и легкостью все вдруг начали бы жениться. Да, в Золотом веке, когда человечество было еще менее развито, люди верили только в то, что они могли «помыслить», затем постепенно настала эпоха, когда они стали верить только в то, что можно сожрать, — но теперь они достигли вершины совершенства, а это означает — они считают действительностью только то, что они могут продать.
При этом, поскольку четвертая заповедь гласит: Чти отца своего и мать свою, они считают само собой разумеющимся, что машины, которые они производят на свет и которые смазывают чистейшим смазочным маслом, в то время как сами довольствуются маргарином, — что эти машины тысячекратно окупят муки своего порождения и принесут им всевозможное счастье. Но только они совершенно забывают — ведь и из машин могут получиться неблагодарные дети.
В своем простодушном упоении доверием они свыклись с мыслью, что машины — это лишь мертвые вещи, которые не способны на них повлиять и которые можно вышвырнуть прочь, если насытился ими; просто улитки, и больше ничего!