И когда начали возникать, и расти, и вновь пропадать, и вновь возникать звездочки и фигуры, он смутно вспомнил учение Будды Гаутамы о страдании, о возникновении страданий и уничтожении страданий и о пути, ведущем к уничтожению страданий. И тут случилось, что сквозь прохудившуюся крышу на стол слетела снежинка, полежала немного и растаяла — маленькая, тонкая, правильная снежинка.
И подобно тому, как молния прорезает тьму, в сердце старца вдруг снизошел свет познания:
Звуки — неведомые, неслышимые, потусторонние — вот источник этих снежинок, этих звезд, в них лежат истоки природы, истоки всех форм, существ и явлений, они — источник этого мира.
Не этот мир есть истинный мир — ясно осознал старик.
Не этот мир есть истинный, не возникающий, не кончающийся, не вновь и вновь возникающий мир, он ясно это осознал.
И ясным сознанием он познал сокровенный пульс мироздания и все, что таилось в его сердце просветленном, умершем для чувственных стремлений, в котором иссяк источник мнимых обольщений и царило затишье, как в море, которое, плеснув последнею волной, погрузилось в сон:
«В огне страданий мир горит…»
Перевод И. Стребловой
К шести часам в камерах городской тюрьмы, где сидят заключенные, уже стоит тьма — свечи жечь не положено, к тому же и время зимнее, на дворе туман и небо подернуто тучами.
Надзиратель с толстой связкой ключей прошелся по коридору и перед каждой дверью согласно инструкции посветил в зарешеченное оконце, проверил, задвинуты ли железные засовы. Наконец его шаги замерли вдалеке, и тишина безрадостного покоя воцарилась в обители несчастных узников, которые спали на деревянных топчанах в унылых камерах на четыре человека каждая.
Старик Юрген лежал на спине, глядя на маленькое тюремное оконце под потолком, которое матово блестело в темноте туманным четырехугольником. Он сосчитал медленные удары неблагозвучного башенного колокола, соображая, какие слова скажет завтра перед присяжными и вынесут ли они ему оправдательный приговор.
При мысли о том, что его, ни в чем не повинного засадили в тюрьму, чувство негодования и яростной злости не отпускало его даже во сне, так что хотелось кричать от отчаяния.
Но толстые стены и теснота — длина помещения составляла всего пять шагов — загоняют горе внутрь, не давая ему вырваться наружу; тут только и можно уткнуться лбом в стенку или залезть на табуретку, чтобы разглядеть узенькую полоску неба за тюремной решеткой.
Все прежние чувства в нем угасли, узника угнетали другие заботы, неведомые свободному человеку.
Вопрос о том, оправдают ли его завтра или засудят, волновал его теперь уже гораздо меньше, чем можно было предполагать раньше. Он уже меченый, так что остается только просить милостыню или воровать!
Если осудят, то после приговора он повесится при первом удобном случае и, значит, исполнится то, что ему приснилось в первую ночь пребывания в этих проклятых стенах.
Трое его сокамерников давно уже затихли на своих топчанах; для них впереди не предвиделось ничего нового, так что и волноваться было не из чего, да и тому, кто приговорен к долгому сроку заключения, сон только помогает коротать время. А вот Юргену никак не спалось, перед глазами проходили серые картины смутного будущего и смутных воспоминаний: поначалу, до того, как он истратил последние крейцеры, он еще как-то мог облегчить свою участь — прикупить то немного колбаски и молока, то огарок свечки, так было, пока он сидел в камерах предварительного заключения. Потом его, удобства ради, перевели к осужденным, а уж в этих камерах ночь опускается рано, что вокруг, то и в душе.
День-деньской ты сидишь, согнувшись и подперев голову руками, и перебираешь все в памяти, лишь изредка отвлекаясь, когда надзиратель отопрет замок и другой заключенный молча протянет кувшин с водой или раздаст оловянные миски с гороховой похлебкой.
Юрген часами напролет копался в воспоминаниях, гадая, кто мог совершить это убийство, и докопался-таки, что не кто иной, как братец это и сделал. Недаром сразу смылся.
Затем он опять стал думать о завтрашнем судебном заседании и об адвокате, который должен выступить в его защиту.
Адвокатишка оказался так себе. Всегда рассеянный, слушает вполуха, а при следователе вообще только знай себе кланяется и лебезит. Видать, такой уж тут у них обычай.
Издалека заслышался стук приближающейся коляски, которая всегда проезжала мимо здания суда в это время. Кто бы это мог быть? Какой-нибудь врач либо чиновник. Как звонко цокали копыта по мостовой!