Его воспоминания нарушил приход дамы, явившейся в сопровождении слуги, который нес за ней клетку с соловьями.
— Я купила этих птичек у вас, — сказала дама, — но они слишком редко поют, поэтому вы должны их ослепить.
— Что такое? Как это — ослепить?
— Ну да, ослепить! — сказала дама. — Выколоть глаза или выжечь, как это у вас делается. Ведь вы торгуете птицами, так что вам лучше знать. Если часть околеет, это не беда. Вы просто замените их другими птицами. Да пришлите их назад поскорее. Вы ведь знаете мой адрес? Прощайте.
Юрген надолго задумался и даже спать не лег.
Всю ночь он так и просидел на скамейке, не встал даже тогда, когда постучал в окно сосед-старьевщик, забеспокоившись, отчего лавка так долго не открывается.
Во тьме он слышал порхание в клетках, и ему казалось, будто маленькие, нежные крылышки бьются об его сердце, прося, чтобы их впустили.
На рассвете он отворил дверь, вышел с непокрытой головой на безлюдную площадь и долго всматривался в просыпающиеся небеса.
Затем он тихо вернулся в лавку, медленно пооткрывал одну за другой все клетки и, если птичка не вылетала сама, то вынимал ее руками.
И вот они запорхали под ветхими сводами — все эти соловушки, чижики и красношейки, затем Юрген с улыбкой открыл перед ними дверь и выпустил их на волю, в небесный простор божественной свободы.
Он долго провожал их взглядом, пока не потерял из виду, вспоминая о зеленошумных лесах, озаренных золотым солнечным светом.
Обезьянку он отвязал и снял подвешенную под потолком доску, освободив таким образом торчащий сверху крюк.
Подвесив к нему веревку, он свил на конце петлю и просунул в нее шею. Еще раз перед его мысленным взором возникли строки из оставленной студентом книжки, затем он одним пинком деревянной ноги оттолкнул от себя табуретку, на которой стоял.
Химера
Перевод Л. Есаковой
Спелый солнечный свет лежит на серых камнях — старая площадь мирно проживает остаток воскресного дня.
Прислонившись друг к другу, дремлют усталые дома с провалившимися ступенями и укромными уголками, с неизменной мебелью красного дерева в крохотных старомодных гостиных.
Теплым воздухом дышат их зоркие растворенные оконца.
Одиночка медленно идет по площади к церкви Святого Фомы; она кротко взирает сверху вниз на спокойную картину. Входит. Благоухание ладана.
Со вздохом захлопывается тяжелая дверь. Яркие краски мира сгинули — солнечные лучи, зелено-красные, струятся сквозь узкие окна на священные камни. Там, под камнями, праведники отдыхают от мирской суеты.
Одиночка дышит мертвым воздухом. Умерли звуки, благоговейно замер собор в тени тонов. Сердце бьется тише, упиваясь густым запахом ладана.
Путник бросает взгляд на кучку скамей, благочестиво столпившихся у алтаря, как будто в ожидании предстоящего чуда.
Он — один из тех немногих живых, кто, пережив страдания, может теперь другими глазами смотреть в иной мир. Он чувствует таинственное дыхание вещей — скрытую, беззвучную жизнь сумерек.
Сокровенные, тайные мысли, зародившиеся здесь, беспокойно мечутся, чего-то ища, в пространстве. Существа, лишенные плоти, радости и боли — мертвенно-бледные, как чахлые побеги, выросшие в темноте.
Молчаливо-торжественно раскачиваются красные лампады на длинных, покорных нитях; воздух колеблют золотые крылья архангелов.
Но что это? Тихий шорох под скамьями!.. Добежал до молитвенной скамьи и притаился.
И вот уже крадется из-за колонны…
Синеватая человеческая рука!
Проворно перебирая пальцами, она, как кошмарный паук, быстро семенит по полу! Прислушивается. Карабкается по металлической стойке и исчезает в церковной кружке.
Серебряные монеты тихонько звенят.
Одиночка задумчиво провожает ее глазами, его взгляд останавливается на старике, сидящем у колонны. Они серьезно смотрят друг на друга.
— Алчных рук здесь хватает, — шепчет старик.
Одиночка кивает.
Из темноты выползают призрачные существа. Медленно, их движения едва уловимы.
Улитки-богомолки!
Женские головы, шеи, плавно переходящие в холодные, слизистые тела — с платками на голове и черными католическими глазами — беззвучно сочатся они по холодным камням.
— Они живут одними молитвами, — говорит старик. — Все их видят у дверей церкви, но никто не замечает.
Когда пастор служит мессу, они дремлют в своих углах.
— Мой приход помешал их молитвам? — спрашивает Одиночка.
Старик подходит к нему слева: