Если добавить к этому мулата с мулаткой, которые дико выламывались, отплясывая что-то негритянское, то понятно, что весь этот фон без слов усиливал нездоровое впечатление, которое произвел на мое настроение только что услышанный рассказ.
В этом ночном кабаке, среди размалеванных девок, напомаженных официантов и украшенных бриллиантовыми подковками сутенеров общее впечатление отличалось какой-то незаконченностью и клочковатостью и сложилось в моем воображении в кошмарную, полуживую гротескную картину.
В такие моменты, когда за временем не следишь, оно словно бы ускоряет свой бесшумный шаг, и часы для хмельного сознания сгорают в секунды, вспыхивая в душе беглыми искрами, рисующими болезненное полотно курьезных, своенравных видений, сплетенных из путаных понятий, в которых смешано прошлое и грядущее.
Так, мне слышится доносящийся из тьмы воспоминаний голос, произносящий слова: «Надо бы нам послать записку в клуб „Аманита"».
Из этого я заключаю, что разговор, по-видимому, все время возвращался к одной и той же теме.
В промежутке между началом разговора и этими словами я смутно припоминаю отдельные подробности, например звон разбивающейся ликерной рюмки, чей-то свист, затем какая-то француженка у меня на коленях, целующая меня, дыхнувшая мне в рот сигаретным дымом и лизнувшая в ухо. Затем мне кто-то подсунул украшенную виньетками открытку, чтобы я подписался вместе с остальными, тут у меня вывалился из руки карандаш, а потом опять не получилось, потому что кокотка опрокинула мне прямо на манжету бокал шампанского.
Отчетливо вспоминается только то, как мы все вдруг протрезвели и полезли искать под столом упавшую записку, которую во что бы то ни стало хотел отыскать лорд Хоуплес, но она пропала, точно заколдованная.
пронзительно кричали в уши скрипки все тот же рефрен, погружая наше сознание в непроницаемый мрак.
Стоило закрыть глаза, казалось, что ты лежишь на толстом ковре черного бархата, на котором яркими пятнами горели редкие рубиново-красные цветы.
— Я хочу чего-нибудь съесть! — крикнул кто-то рядом.
— Чего тебе? Черной икры?
— Чушь собачья! Подайте мне… подайте мне маринованных губок!
И вот мы все принялись угощаться губками, которые плавали в приправленном пряными травами прозрачном маринаде, стекающем с ложки густыми каплями.
Вдруг, откуда ни возьмись, за нашим столом очутился странный акробат в сморщенном трико и рядом с ним горбун в маске и парике из белой пакли.
«Как он только попал сюда… с этими?» Я обернулся — кроме меня, в зале уже никого не было. Ну и ладно!
Стол, за которым мы расположились, был очень длинный, скатерть больше чем наполовину блистала белизной, не занятая тарелками и рюмками.
— Месье Фаллоид{47}, станцуйте же нам что-нибудь! — сказал один из посетителей, похлопав акробата по плечу.
Так, значит, они знакомы друг с другом, уяснил я себе во сне. Очевидно, он уже давно с нами сидит, этот, ну как его? — тот, что в трико.
Затем я посмотрел на горбуна по правую руку от него, и наши глаза встретились. На нем была белая лакированная маска и выцветшая зеленая куртка, вся драная и сплошь в заплатах.
Уличный бродяга!
Когда он смеялся, казалось, завертелась трещотка.
— Кроталюс! Кроталюс хорридус![5] — всплыло вдруг школьное словечко; я не мог вспомнить, что оно значит, но, произнося его про себя, я почувствовал, как меня охватывает жуткое чувство.
Тут я почувствовал на своем колене руку молодой девки.
— Меня зовут Альбина Вератрина, — шепнула она несмело, как будто по секрету, когда я поймал ее руку. Она придвинулась ко мне вплотную, и я смутно вспомнил, что она не так давно вроде бы пролила мне на манжету шампанское. От ее одежды исходил едкий запах, и при каждом ее движении я едва удерживался, чтобы не чихнуть.
— Ее фамилия, разумеется, Чемеритц{48}. Фройлейн Чемеритц, вы же понимаете, — громко сказал доктор Циттербейн.
Тут акробат хохотнул, взглянул на нее и пожал плечами, как будто хотел за кого-то извиниться.
Его вид был мне противен, шея у него была покрыта наростами шириною в ладонь, словно у индюка, только опоясывающими, вроде воротника, и бледного цвета.
И его трико бледно-телесного цвета болталось на нем снизу доверху как мешок, так он был тощ и узкогруд. На голове у него была нахлобучена плоская зеленоватая покрышка в белый горошек с нашитыми пуговицами. Он поднялся и теперь танцевал с особой, у которой на шее висели бусы из пятнистых ягод.