— Еще пришли женщины? — спросил я одними глазами у лорда Хоуплеса.
— Это Игнация — моя сестрица, — сказала Альбина Вератрина. При слове «сестрица» она скосила на меня глаза и подмигнула, истерически подхихикнув.
Затем она вдруг показала мне язык, и я увидел на нем сухую, длинную красную полосу. Я ужаснулся.
«Это же признак какого-то отравления, — подумал я. — Почему у нее такая красная полоса?.. Это похоже на отравление».
И вновь до меня, словно издалека, донеслась музыка:
Не открывая глаз, я видел, как все кивают головами в такт музыке.
«Это же признак отравления», — продолжал я грезить и вдруг проснулся, вздрагивая от озноба.
Горбун в зеленой пятнистой куртке держал на коленях девку. Дрыгающимися резкими движениями, как будто у него началась пляска святого Витта{49} или как будто он отбивал такт неслышимой музыки, он ощипывал ее, сдергивая одежду.
Затем мучительно поднялся со своего места доктор Циттербейн и развязал ей бретельки.
— От секунды до секунды пролегает граница, она располагается не во времени, существует лишь как мысленная. Получаются такие ячейки, — говорил рядом со мной горбун, — и при сложении эти границы в сумме еще не дают времени, но все-таки мы их примысливаем: вот одна, и еще одна, и еще одна, и четвертая…
И вот, когда мы живем в этих границах, мысленно пропуская минуты и секунды, так что уже не помним о них, тогда мы живем мертвой жизнью.
Вы проживаете пятьдесят лет, десяток из них у вас крадет школа: получается сорок.
А двадцать съедает сон: получается десять.
А пять лет идет дождь: осталось пять.
Из этих пяти четыре уходит у вас на страх перед завтрашним днем, итого вы живете один год — может быть, один!
Отчего же вы не хотите умирать?!
Смерть прекрасна.
Смерть — это покой, вечный покой.
И никаких забот о завтрашнем дне.
Это — безмолвное настоящее, которое вам неведомо, там нет ни до, ни после.
Там кроется безмолвное настоящее, которое вам неведомо! Это скрытые ячейки между двумя секундами, из которых сплетен невод времени.
Слова горбуна пением отдавались в моем сердце, и я поднял взгляд и увидел, как с плеч девицы соскользнула сорочка и она осталась сидеть у него на коленях нагая. У нее не было грудей и не было тела — одна лишь фосфоресцирующая туманность от ключиц до бедер.
И он запустил пальцы в эту туманность, и оттуда раздалось дрожание басовой струны и горохом посыпались кусочки накипи. Вот какова смерть, ощутил я. Она — как накипь.
Тут вдруг середина белой скатерти вздулась пузырем и порыв ветра развеял туманность. Показались блестящие струны, натянутые внутри девки от ключицы до бедра. Странное существо — наполовину арфа, наполовину женщина!
Горбун заиграл на ней, грезилось мне, песню о смерти и похотливом стремлении к плотским радостям, под конец она незаметно превратилась в духовный гимн не нашего толка:
От этих слов я, словно по отчему дому, затосковал о смерти, мне захотелось скорее умереть.
Но в сердце поднялась буря, в нем что-то восстало против смерти — то был темный инстинкт жизни. Жизнь и смерть грозно ополчились одна против другой; наступила каталепсия.
Взор мой остановился, и акробат склонился надо мной, и я видел перед собой его болтающееся складками трико, зеленую покрышку на голове и кожаный воротник.
— Каталепсия, — силился я вымолвить, но не мог.
Глядя, как он обходит остальных, настороженно заглядывая каждому в лицо, я понял, что мы застыли в параличе; он похож на ядовитую губку.
Мы наелись ядовитых губок, да тут еще Вератрум аль-бум, ядовитая трава чемерица.
Все это — только ночной кошмар!
Я хотел выкрикнуть это, но не мог.
Хотел отойти в сторону, но не мог.
Горбун в белой лаковой маске тихонько встал, и остальные, последовав его примеру, безмолвно разбились на пары.
Акробат с француженкой, горбун с человеко-арфой, Иг-нация с Альбиной Вератриной. И, двинувшись вперед подпрыгивающим дрыгающим кэкуокным шагом, попарно удалились, пройдя сквозь стену.