Ученики, обступив смертное ложе, умоляют Мастера поберечь себя, но он мягко отвергает их просьбы:
— Послушайте, что я вам скажу, и не печальтесь так. Мою жизнь теперь никто не удержит, и моя душа исполнена желания завершить то, чему препятствовало тело.
Разве вы не видели, как дыхание тлена объяло весь этот дом! Еще мгновение, и оно бы материализовалось — как туман выпадает вполне осязаемым инеем, — обсерватория, все, что в ней находится, вы и я, все мы были бы сейчас плесенью и гнилью.
Выжженные следы там, на полу, это следы рук обитателей преисподней, переполненных ненавистью, напрасно пытавшихся завладеть моей душой. И так же, как эти выжженные в дереве и камне знаки, и другие их козни могли бы стать видимыми и остались бы навеки, если бы вы не вмешались с таким мужеством.
Ибо все, что в этом мире «неистребимо», «вечно», как говорят глупцы, прежде было призрачно — призраком, видимым или невидимым, — и является не чем иным, как застывшим призраком.
Поэтому, что бы это ни было, прекрасное или безобразное, избранное, доброе или дурное, веселое, но с затаенной смертью в сердце или печальное, с затаенной в сердце радостью, — всегда на нем налет призрачности.
И если даже лишь немногие в мире ощущают присутствие призрачного, оно все равно здесь, вечно и во веки веков.
Главный тезис нашего учения гласит, что мы должны взбираться по отвесным стенам нашей жизни к вершине горы, где стоит гигантский маг и из обманчивых отражений своих колдовских зеркал создает нижний мир!
Видите, я стремился к высшему знанию, я искал человеческое существо, чтобы убить его, ради исследования его души. Я хотел принести в жертву одного человека, который действительно был бы абсолютно бесполезен на земле; и я смешался с народом, с мужчинами и женщинами, и я заблуждался, полагая, что легко найду такого.
С радостной уверенностью направлял я свои стопы к адвокатам, медикам и военным — среди профессоров гимназии я почти схватил одного, почти!
Всегда «почти», ибо всегда был на них маленький, часто совсем крошечный, тайный знак, и я был вынужден выпустить добычу.
И вот пришло время, когда я наконец нашел тех, кого искал. И не одно-единственное создание — нет, целую колонию таких существ.
Как бывает, когда случайно натолкнешься на целую армию мокриц, приподняв с земли в подвале старый горшок.
Пасторши!
То, что надо!
Я подслушал разговоры целой когорты пасторш, о том, как они безостановочно «стараются быть полезными», проводят публичные лекции для «просвещения курьеров», для бедных негритят, наслаждающихся райской наготой, вяжут отвратительные чулки, распределяют среди населения нравственность и протестантские хлопчатобумажные перчатки… О, как же они досаждают бедному, измученному человечеству! Нужно собирать станиоль, старые пробки, бумажные обрезки, гнутые гвозди и остальное барахло, чтобы ничего не пропадало!
А уж когда я увидел, что они собираются наплодить новых миссионерских обществ и разбавить сточными водами «морального» просветительства мистерии Святого Писания, тут чаша моего терпения переполнилась.
Над одной из них — белобрысой «немецкой» штучкой, истинной порослью вендо-кашубско{57}-оботритского{58} семени, я уже занес нож и вдруг увидел, что чрево ее — благословенно, и древний Закон Моисеев удержал мою руку. Поймал я вторую, десятую, сотую, и все они были с благословенным чревом!
Тогда я залег в засаду, сидел там и день, и ночь, как пес, охотящийся за раками, наконец мне удалось выхватить одну, в подходящий момент, прямо из кровати родильницы.
Это была гладко причесанная саксонская наседка с голубыми глазами гусыни.
Еще девять месяцев я держал ее взаперти по моральным соображениям, остерегаясь, не выродится ли все-таки что-то или, может, случится нечто вроде непорочного почкования, как у моллюсков в глубинах океана, путем «перевязывания» или вроде того.
И в те безнадзорные секунды своего плена она еще успела тайно написать увесистый том: «Сердечные напутствия германским дочерям при их вступлении во взрослую жизнь».
Но я вовремя выхватил рукопись и немедленно спалил ее в камере с гремучим газом!..
И когда я наконец отделил ее душу от тела и поместил в большую стеклянную бутыль, однажды непонятно откуда появившийся запах козьего молока заставил меня заподозрить недоброе… Прежде чем я починил сломавшийся осциллятор, несчастье совершилось и anima pastoris[7] ускользнула от меня навсегда.