Амантек, конечно, не мог бросить свое хозяйство на такой долгий срок и остаться с женой. На следующий день он уехал в аул. Я остался обслуживать хазрета и Бибижамал. Хазрет лечил ее в уединенной юрте. Несколько раз в день я подавал им пищу.
Однажды случилась сильная жара. Тунлюк[41] юрты был закрыт. Я сидел у юрты, думал о своем заброшенном хозяйстве, о семье…
На все воля божья, — вдруг поднялся вихрь, такой сильный, что юрта перевернулась. Все, что делалось внутри, предстало перед моими глазами. Хазрет, неодетый, вскочил на ноги и твердил: «Где моя чалма, где моя чалма?» Бибижамал лежала в постели. Я кинулся хазрету на помощь. Воля божья… ну, чалма хазрета нашлась в постели Бибижамал…
С тех пор прошло много лет. Хазрет выслан как кулак, Бибижамал умерла… Да будет угодно земле-матушке принять мои слова! Только тебе одному я рассказал об этом.
Происшествие это, казавшееся Жумабаю исключительным, совсем не удивило Кусеу Кара. Усмехнувшись, он сказал:
— Да ты, как я погляжу, крепок на тайну. Теперь я тебе покажу, что обещал.
Кусеу Кара поднялся с места и, подойдя к одной из крепежных стоек, стер рукавом еле заметную отметку, сделанную на ней карандашом, а на другой стойке провел такую же черточку. Жумабай стоял, разинув рот, ничего не понимая.
— Теперь наша выработка с сорока сантиметров выросла до одного метра, — сказал Кусеу Кара, хихикнув.
Этот жульнический прием не сразу дошел до сознания Жумабая.
В те годы добытый уголь еще не взвешивался: не было для этого ни специального человека, ни весов, ни выверенной вагонетки. В шахте ограничивались простым обмером забоя. Десятник Сейткали, по своей доверчивости и за недостатком времени, частенько поступал так: на стойке, от которой смена начинала проходку, делал пометку карандашом. А в конце смены измерял от этой черты длину проходки. Кусеу Кара подсмотрел этот нехитрый прием. И сейчас перенес пометку на другую стойку, на шестьдесят сантиметров назад.
Наконец Жумабай понял смысл проделки Кусеу Кара. В изумлении он схватился за грудь.
— Ой, как быть, я еще никогда не кривил душой!
— Молчи, глупец! Или ты святее того хазрета?
— Он совершил злодеяние, — взмолился Жумабай. — Ну, а это не будет воровством?
— Какое же тут воровство? — рассмеялся Кусеу Кара. — Ведь уголь — божье добро, а деньги — казенные. Кому принадлежит казна? Таким труженикам, как мы. Разве это воровство, когда сам берешь свое собственное добро?
— А если десятник узнает? Да нас кулаками объявят?
— Ты и в самом деле глупый человек, — с досадой сказал Кусеу Кара. — Я доверился тебе только потому, что мы с тобой живем в одной юрте, едим из одной чашки. Не хочешь, чудак, приголубить добро, которое само дается тебе в руки! А еще гонишься за хорошим заработком! Какие же мы кулаки? Разве рабочий может быть кулаком?
Не зная, как ему поступить, Жумабай долго чесал затылок. Наконец решился.
— Ну, видно, на все воля божья! Пусть будет по-твоему. Но если что случится, отвечай сам…
Подошел Сейткали. Мельком бросил взгляд на метку, прикинул на глаз проходку.
— Сколько же вы прошли?
— Откуда мне знать? Тебе виднее, — ответил Кусеу Кара.
— Отсюда, что ли, начали?
— Да, кажется, отсюда.
— Должно быть, в нашем силаче Хутжане гордость заговорила, — решил Сейткали. Он измерил проходку. — Вырублено один метр и пять сантиметров. Я давеча не зря пристыдил вас. Видите, что это за сила — гордость!
ГЛАВА ПЯТАЯ
Впечатления от забоя Хутжана впервые заставили Мейрама задуматься о производстве. Оказывается, для вырубки забоя нужна не только физическая сила, но и ум, сноровка. Если прославленный силач Хутжан потерпел сегодня неудачу, что можно ждать от рабочих-новичков, которые физически слабее его?
41