— Верно. Только поршневые кольца в нем нужно заменить.
Вошел Ермек — в комбинезоне, с аккумуляторной лампой на лбу. Не успев поздороваться, он набросился на Лапшина:
— Секретарь, болит ли у тебя сердце за производство?
— Пожалуй что, побаливает.
— Тогда почему не следишь за выполнением заказов?
— Только вчера отремонтировали тебе пять вагонеток.
— Овчаренко тоже исправили пять вагонеток. А разве шахты наши одинаковы? Что это у вас за уравниловка?
— Если не одинаковые, зачем ты соревнуешься с Овчаренко?
— Чудак ты, — усмехнулся Ермек. — Неужели Караганда с Кузбассом или Кузбасс с Донбассом соревнуются потому, что они равны друг другу? У каждого есть свое обязательство по плану. Вот и соревнуются за лучшее выполнение собственных обязательств. У меня шахта больше — мне и снабжения давайте больше.
— Попало тебе, Костя? — рассмеялся Козлов. — Ладно, Ермек Барантаевич, к завтрашнему вечеру дадим тебе еще пять вагонеток. Овчаренко — хитрец, должен был меньше получить, да отвоевал себе столько же.
— Договорились. Еще прошу проверить подъемную машину в шахте, а то шалит, задерживает работу.
— Костя, отправляйся с ним, — распорядился Козлов. — У них соревнование в самом разгаре. Стыдно будет, если механизм шахты, которая у нас под боком, остановится хотя бы на одну минуту. Нехорошо будет.
Ермек взял Лапшина под руку, и они вышли. Один был секретарем парторганизации шахты, другой — механического завода. И по возрасту они были однолетки и сложением похожи. На ходу они тискали, мяли друг друга, соревнуясь в силе. Козлов, вышедший за ними во двор, усмехнулся.
— Вот медведи. И шутят-то по-медвежьи.
Двор завода за последнее время был расширен. Отовсюду слышался стук молотков, лязг железа, сверкали искры передвижных горнов и электросварочных аппаратов. Оживление росло с каждым днем. Шахты соревновались между собою, требовали срочного выполнения своих заказов. А это подтягивало и соревнующиеся цехи завода.
Рабочему оживлению способствовала и недавно введенная сдельная оплата. Тот, кто раньше работал с прохладцей, прячась за спину передовиков, теперь не хотел отстать и получить зарплату меньше других.
Козлов подошел к движку, о котором только что говорил с Лапшиным, и принялся тщательно осматривать его. Окраска уже вылиняла, облупилась на солнце, и машина начала ржаветь. Немного дальше, опустившись на колени, стучал молотком Бондаренко, ремонтируя вагонетки.
— Иди-ка сюда! — позвал его Козлов.
Бондаренко торопливо подбежал. Общественный суд и все, что было связано с ним, не прошли для него даром: он обуздал свой задиристый характер, в работе стал расторопнее. Но Козлов поблажки ему не давал: по-прежнему обращался строго и холодно. И сейчас, хмуро взглянув на Бондаренко, спросил:
— Ну, когда закончишь вагонетки?
— Послезавтра.
— А нужно завтра. Послезавтра возьмешься за этот вот движок. Отремонтируешь его и установишь. Срок — неделя. Если выполнишь, разряд тебе дадим прежний.
— Борис Михайлович, да разве возможно управиться? Сами же видите…
— Можно. Только мастерство требуется проявить, а главное — желание.
Бондаренко молча стал рассматривать движок, заходя то с одной стороны, то с другой. В то же время он бросал взгляды на вагонетки. Выполнить оба задания в недельный срок трудно, а не выполнить нельзя. Он был слесарем среднего разряда, после суда его перевели в низший. Скандал с Жумабаем не только на работе повредил Бондаренко, он оттолкнул от него людей. Последнее было всего тягостней. И Бондаренко принял решение, на которое не осмелился бы раньше:
— Берусь, сделаю.
— Если так, то и я сдержу свое обещание. Поддержу тебя в профкоме, — сказал Козлов и пошел дальше.
Механик вошел в токарный цех. Здесь на десяти станках готовились фланцы для труб. Возле каждого рабочего, как и в других цехах, стоял ученик — молоденький казах. В цехе все еще мало было токарей-казахов, больше русских и украинцев.
Окинув привычным взглядом станки, Козлов остановился у одного из них. Рядом с токарем стоял паренек. Не отрывая глаз от резца, он, словно ребенок, радовался его быстрому ходу. И до того увлекся этим зрелищем, что невзначай столкнулся головой с токарем.
— Ковалюк, — сказал Козлов, — ты не только показом учи. Ты заставляй и самого его работать.
Ковалюк остановил станок, повернулся к Козлову. Рубаха на его широкой груди была распахнута. По привычке улыбаясь всем своим круглым лицом, он начал обосновывать метод своего обучения: