— Знает ли об этом царь? Если знает, почему не запрещает?
— Знает, но не будет запрещать. Только дурак рубит сук, на котором сидит. Царский престол держится на грязных делах и подлых людях…
— Тише! — предупредил Нурмак, но Степан горячо продолжал:
— Жаль Россию, унижена, оскорблена, опустилась. А ведь страна — лев на цепи! Рубануть бы по этой цепи!
— Будем считать, что ты начал рубить цепь, если устроишь меня на работу.
Негромко переговариваясь на ходу, Степан с Нурмаком ушли. В толпе не смолкал шум, выкрики — одни отвертелись от мобилизации, другие попались. На душе у Сарыбалы неспокойно.
Он шел домой. Мысли о тяжелой доле казахов то уходили, то возвращались, колыхались, словно лодка на волнах.
ЦАРЯ БОЛЬШЕ НЕТ
Тысяча девятьсот шестнадцатый год, названный «годом призыва», стал одним из тяжких в жизни казахов. Народ истекал кровью, проливал слезы, но царю не покорялся. Голова клонилась перед силой, но душа по-прежнему бунтовала. О призыве по широким просторам, словно ветром разносимые, гуляли песни, жалостные и слезные. Немало их слышал Сарыбала и многие запомнил.
Сейчас он ехал на коне и пел песню акына Нармамбета:
У песни выразительная мелодия, и она очень популярна в степи. Сарыбала поет плохо, искажает мотив, но слова ему нравятся и хочется их повторять. У каждого свой вкус. Многолошадному Тилипбеку нравится ржание жеребца, Итбергену — блеяние ягнят, и потому овец у него — тысячи. Религиозному Мустафе молитвенный вскрик приятнее самого трогательного напева. Человек всегда стремится к тому, что ему по душе. Сарыбала хоть и плохо поет, не умеет плясать, но все это страстно любит. На пригорке, уже перед самым въездом на завод, один-одинешенек, он тянул песню во все горло. Услышав чей-то окрик, Сарыбала обернулся. С южного склона холма, где уже сошел снег, какой-то мужчина помахал ему, подзывая. Сарыбала повернул коня и направил его по глубокому снегу. Он узнал картавого Акимбая. Тот поздоровался с мальчиком и спросил:
— Не сын ли ты Мустафы, милый, котолый учится по-лусски?
— Да.
— А-а, домой сколо поедешь, лодители живы-здоловы?
— Слава богу.
— Молодец, будешь холошим человеком, вижу. Не поленился, свелнул с дологи, попливетствовал меня. Нынешняя молодежь не облащает внимания на скломных сталиков. А тепель скажи, сколько книг изучил?
— В четвертом классе учусь.
— Этого я не понимаю. Скажи, книг сколько? — Около десяти.
— Ой-бой, миленький, много ты плочитал! А ну-ка, что ты знаешь о лусской жизни? Война кончится или нет? Когда возвлатятся наши джигиты?
— О войне пока ничего не слышно. Говорят, из племени кипчак вышел батыр Амангельды и с тысячью джигитов пошел на Тургай. В Семиречье появился другой герой, Бекболат, и наступает на Алма-Ату. Те края, видно, по сегодняшний день не подчинились царскому приказу.
— Если Амангельды из кипчака, то, значит, из лода кала кипчак Кобыланды. Если Бекболат из Семилечья, то он, навелно, из потомства батыла Сыпатая. Славные были люди. Холошие, значит, плоды оставили! Бог наказал нас тем, что лишил единства, и мы лазблелись кто куда, сами отдали всех взлослых мужчин. Не обидно было бы погибнуть вместе с теми племенами! — воскликнул Акимбай и стукнул палкой по земле. На блестящем от загара лице появилась досада. У него не палка, а настоящая дубина с острым железным наконечником.
— Это у вас палка или пика? — спросил мальчик.
— И то и длугое, — ответил старик. Это оружие он приготовил, когда поднялся народ для схватки, а теперь с ним пасет овец. Волков много, сена нет, скотину кормят среди холмов. Всю зиму прожил аул в мучениях. Одну лошадь старик отдал, чтобы не забрали единственного сына, и еле-еле спас его от русской службы. Работает сейчас на заводе. Другая лошадь до того отощала, что едва держится на ногах. Маленькую отару Акимбай пас сам, пешим с утра до вечера. Одному скучно, вот он и останавливает проезжающих, подзывает. Поговорит — легче станет…