Веселые, хитрые, проказливые люди окружили сейчас Аубакира. Помогали, между делом подобострастно старались поднять мырзе настроение, рассказывали или показывали что-нибудь смешное. Прихрамывая, подошел сюда и старый акын Доскей, с маленькой черной бородкой, с домброй на шее.
Раньше он пел:
А сегодня Доскей, здороваясь, сначала протянул руки не старшему по возрасту Махамбетше, а младшему Аубакиру.
Несколько лет назад еще только начинающий богатеть Аубакир привел в аул знаменитого бая Азына пристава и описал все хозяйство бая. Тогда Доскей пел:
Теперь же Доскей запел по-другому:
Аубакир перебил акына, нетерпеливо поднял руку:
— Хватит, хватит! Я не нуждаюсь в твоей мягкой подушке, которую ты стелешь каждому. Лучше спой какую-нибудь хорошую песню.
Уступив просьбе мырзы и его окружающих, Доскей согласился спеть песню Биржана, которую он слышал давным-давно из уст самого сочинителя.
В молодости бедняк Аубакир тоже пел. И сейчас он неплохо исполнял «Аупильдек», но только без слушателей. Когда Доскей смолк, он рассмеялся и заметил:
— Если Биржан пел, как ты, то он, видно, тебе и пара! — И поднялся с места.
Подошла вразвалку мать Аубакира. Люди окрестили ее Бибеке. Либо не знали, как ее зовут, либо не хотели называть настоящим именем. Бибеке звучит уважительно, но старуху это не трогает. На ее худом морщинистом лице свирепое выражение. Она очень скупа, среди зимы снега не выпросишь. Дом Бибеке — полная чаша, кумыса — море, но она никому не нальет доверху пиалу. Старуха никому не верит. Если выйдет во двор по нужде, то смотрит не в поле, а в сторону дома: все ей кажется, что кто-то что-нибудь украдет, стащит. Старуха упрямая, злая, без разбора показывает людям кукиши. Речь свою пересыпает такими словами, как «будь проклят!» и «сгинь!», «пустомеля», «чтоб ты осиротел!», «чтоб остался скот без хозяина!». Муж ее Сеиткемел был муллой, известным человеком, сын сейчас очень богат, счастлив, знаменит.
Завидя Бибеке, все вскочили и стали подавать руки старой ведьме. А Доскей запел:
Бибеке громко сказала ему:
— Пустомеля! Повадился к нам! — Показала акыну кукиш и подошла к Аубакиру. — Обед готов. Но всю эту свору разве накормишь? Поменьше приглашай…
— Я здесь редкий гость, к чему так скупиться? — не согласился Аубакир.
— Ладно, можешь кормить всех елибаевцев. Мало они нашего съели. Кроме Мустафы, все воруют. Сам Махамбетше тоже вор. Если бы не крал, откуда взялась у него та овца? Бог свидетель, это наша овца, наша овца…
Хоть и сказала Биби «ладно», но, пока шла до дома, все время бурчала не переставая. Аубакир глянул в степь, на свои отары. Сколько у него овец, знает только один хозяин, а со стороны определяют по-разному: одни — в десять, другие — в пятнадцать, третьи — в восемнадцать тысяч голов. Аубакир больше любил лошадей, но на нынешней ярмарке овцы были очень дешевы, и он не удержался, купил. По ночам многочисленные отары загоняли в котаны всех шести аулов елибая. Каждый котан охраняли по два всадника с вечера до утра, не спускали с овец глаз, но тем не менее каждый день Бибеке сварливо утверждала, что овец воруют. По ее мнению, доверять стольких овец бедному роду елибай — все равно что пускать волка в отару. Аубакира беспокоило другое. Приближалась зима, корма не было. Аубакир пригласил из Кзыл-Жара одного бая и продал ему всех овец до единой.