После этой поездки Сарыбала слег и пролежал в постели три дня, не поднимаясь. На его обмороженных скулах вздулись волдыри, прорвались и начали саднить. Все тело горело. Сарыбала временами бредил и повторял вслух: «Коли есть родня — есть с ней и возня». В сознании он говорил это или в бреду — трудно было понять, но все же не проговорился ни отцу, ни жене, куда ездили и что делали. На четвертые сутки в полночь он сильно пропотел и уснул как убитый. Около полудня проснулся и увидел на своей груди солнечные лучи.
— Значит, небо прояснилось? — спросил он, повеселев.
— Еще вчера! — ответила Батима, вбегая из передней комнаты. — Как ты себя чувствуешь?
— Лучше.
— Ой, ты так тяжело болел! Напугал нас.
— А я — ничуть, даже не почувствовал болезни. Буран, наверное, натворил бед?
— Кроме тебя, никому не навредил. Ты расхрабрился и не заметил, как обморозил лицо! — Батима рассмеялась. — Да, кстати, чуть не забыла, приехал Орынбек и пригнал всех лошадей, которых забрали красноармейцы. Ночью с завода прибыл и мой старший дядя. Наверно, зайдет сюда. Хорошо, если б каждый день приносил такие радости, как сегодня!
— Настроение у тебя веселое. Если каждый день так, то от избытка радости можно лопнуть.
— Разве радости есть предел?
— Всему есть предел.
Молодожены долго перебрасывались шутками. В маленькой комнате, освещенной солнцем, тепло и чисто, нигде ни соринки. Сарыбала чувствует голод: три дня во рту не было ничего, кроме воды. Сейчас бы хорошо отведать вяленой конины. Но где взять — в этом году они не смогли заколоть лошадь. Просить опять у жениной родни — совестно. Юноша сказал двусмысленно:
— Э-эх и чудо лошадь! Пешему — крылья, жаждущему — кумыс, голодному — мясо, заболевшему — лекарство.
— Я поняла, что ты хочешь конины, — отозвалась Батима.
— Хочу, но где ее возьмешь?
— Принесу.
— Не надо просить. Бедность, говорят, не грех, но у богатых вызывает смех.
Во дворе послышался шумный говор и топот ног. Дверь открылась, и вошли человек десять во главе с Аубакиром, Орынбеком и Мухаммедием. После бурана стоял мороз, но мужчины не завязали тымаки, все были веселы, и не от водки, а от радости. Коротко спросив о самочувствии Сарыбалы, они продолжали шумный разговор.
— Орынбекжан! — воскликнул Аубакир. — Друг познается в беде. Ты познал меня, сидя в Акмолинской тюрьме. Теперь хочу все заботы по моему хозяйству возложить на плечи двоих: Мухаммедия и тебя. А сам хочу спокойно отдохнуть.
— Пожалуйста, мырза, пожалуйста, — закивал Орынбек. В улыбающихся глазах его играет хитринка.
Он сел подбоченившись, тымак сдвинул набекрень, весь он сиял самодовольством. От слова «Орынбекжан», произнесенного мырзой, щеки бывшего полицейского зарумянились. Но это же слово заставило побледнеть их спутников — бедового Хусаина, лысого Хасена и языкастого Джунуса. Каждый из них давно находился под покровительством Аубакира, пользовался его подачками и перед баем всегда старался превзойти другого в хитрости, в обмане, в смекалке и ловкости. Но если эти трое были для Аубакира чем-то вроде ястребов-перепелятников, то в сравнении с ними Орынбек выглядел настоящим беркутом. Поэтому сейчас завистливая тройка решила вбить клин в отношения между баем и Орынбеком, подмочить репутацию ловкача.
— Удивительно, как ты мог вернуть лошадей из боевого похода? Ты, видно, колдун, Орынбек? — наигранно удивился Джунус.
Битый Орынбек, привыкший моментально распознавать колкости и двусмысленные намеки, сразу же ответил:
— Некоторые смельчаки иногда бывают похожи на трусливого кобеля. Когда волка нет, такой кобель с громким лаем бегает вокруг аула. А как только появится волк, так он, поджав хвост, прячется подальше… Я не колдун, дорогой Джунус. Можно и через ад перескочить, если уметь да не бояться. Комиссар Петров допрашивал меня не мягче, чем загробный черт. Я ему задал вопрос: «Для чего пролетарская революция? Для того, чтобы отбирать у бедного рабочего последнюю лошадь? Голову одному, другому можно отрубить, но язык всем не отрежешь. Об этом безобразии рабочие напишут самому Ленину!» Комиссар посоветовался с командиром. Тот оказался хохлом, думал, что я не понимаю по-хохлацки, и говорит Петрову: «Трэба вэрнуть». Я обрадовался, но виду не показываю. Петров недоволен, смотрит сердито, пронизывает меня насквозь глазами. Если бы разгадал мою ложь, застрелил бы на месте, я нисколько не сомневаюсь. Еще раз проверил все мои документы и спокойно, без зла сказал: «Мы погорячились, ошиблись, пусть рабочие простят. Мы полагали, что это лошади бая Сеиткемелова». И даже подал мне руку.