— Тем не играют, от чего умирают! — назидательно сказал Амиржан. — Понял? Ругать аульного — значит ругать советскую власть. Понял? При этих людях я сейчас составлю на тебя бартокал[32].
И он достал из внутреннего нагрудного кармана печать.
Старик испуганно выпучил глаза и зашамкал уже примирительно:
— Вот-вот! Чуть что — сразу достает печать! Теперь хочет меня арестовать. Если никто его не остановит, сошлет меня на край света. Да-да, сошлет!
Печать пугает старого казаха и дает уверенность аульному. Оба они лебезят перед Сарыбалой. А он всего лишь представитель своего тестя, а не советской власти. Бедному наивному казаху все кажутся начальниками, кто бы ни приезжал. Не надо быть Хлестаковым, достаточно быть Атушой для того, чтобы вдоволь понасмехаться над людьми, поиздеваться над одними, облагодетельствовать других и набить себе карманы до отказа. На такой путь Сарыбала никогда не станет. Подумав, он твердо сказал:
— На вашем месте, Амиржан, если бы я определил этому старику налог в десять баранов, то своего брата обложил бы двадцатью. А если с брата взять десять, то со старика хватит пяти голов.
Аульный принял его слова как директиву, но все же попытался оправдаться:
— Не я распределял — аксакалы.
— Власть чья? Аксакалов или аульного Совета?
Амиржан промолчал. Сарыбала не стал допытываться, чья все-таки власть. Старик пожирал начальство глазами. Он только что чуть не плакал, а сейчас готов радоваться как ребенок. Для казаха скотина все — и жизнь и смерть. Скотина выжила — хозяин здоров, скотина упитанна — хозяин счастлив. Не зря у казахов самые ласковые слова для детей «мой жеребенок», «мой ягненок», а сильного человека сравнивают с одногорбым верблюдом. С такой страстной привязанностью к скоту разве кто позволит аульному безнаказанно присваивать их добро? Этого старика, вероятно, обнадежил Атуша, потому он и пришел сюда биться за справедливость.
Выслушав мнение Сарыбалы, Амиржан решил подчиниться.
— Ай-ай, аксакал! — с улыбкой сказал Амиржан. — Зачем выносить сор из избы? Мы и сами договорились бы. Снимаю с вас пять овец, договорились?
Старик довольно ухмыльнулся, но согласия не выразил. Через минуту он спросил, уточняя:
— Дорогой Амиржан, а каких овец сдавать?
— Как каких! Холощеных баранов и овец на втором году, и только годных на мясо.
— А если сдам двух овец, двух ягнят и одного холощеного барана?
— Значит, овец хочешь заменить ягнятами? Для казны нужно мясо. А два ягненка не заменят одного барана.
— Тогда возьмите двух крупных баранов и одного среднего. Получится большой вес — и мы с вами в расчете. Если для казны важен вес, то для меня — количество. Баран вырастает из ягненка.
— Аксакал, — вмешался Атуша. — Эта торговля уже не ваша, а наша. — И подмигнул старику. Сарыбала заметил. Стремления всех троих ясны как на ладони: у двоих — взять, у третьего — не отдавать. Но старик, видно, уже предпочитает дать взятку не аульному, а Атуше.
— Поговорим на ходу, — предложил Амиржан, вставая. — Народ меня ждет.
Обычно спокойный, невозмутимый Амиржан сейчас раздражен, и движения его приобрели удивительную живость. Он даже забыл свою печать в юрте, где сидел, печать, которую так бережно прятал всегда во внутреннем кармане на груди. С презрением глянув на старика, он взобрался на коня. Пока ехали к соседнему аулу, аульный ни словом не обмолвился со своими тремя спутниками. Навстречу им выехал какой-то всадник, резко придержал коня и, запыхавшись, крикнул Амиржану:
— Где пропадаешь, ой-бой! Нам житья не дают!..
— Кто?!
— Джуасбай известный!
Имя Джуасбая навело на аульного такой страх, что бедняга побледнел и пустился с места в карьер, подхлестывая коня плетью. Неожиданно конь споткнулся, и Амиржан полетел кувырком через его голову. В одну сторону свалился потник, в другую — седло. Аульный торопливо подседлал коня, но в спешке так и забыл поднять с земли потник.