— Кутыбай, старый шайтан, подшутил над тобой. Он имел в виду чай, который мы пьем. А я о другом — о мире толкую. Мир делится только на две части: на живых и мертвых.
В заключение хаджи требует, чтобы сын исполнил молитву. Наклонив тяжелый чугунный чайник, покрытый толстым слоем сажи, мальчик совершил омовение. По всем правилам выполнил ночную молитву. Отец положил перед ним четки.
— Допустим, это усопший. Ну-ка, отправь моление!
Мальчик правильно исполнил и эту отцовскую волю. Хаджи приумолк, опустил голову. Сомкнул длинные ресницы, но видно, что он не спит — просто задумался. На сегодня учение кончилось. Надо бы дать сыну почитать аптиек[4], но сын не умеет читать, и научить его хаджи не может, он сам никогда не бывал в школе и даже не умел расписываться. Вблизи их зимовки нет не только школы, но и учителя. Нанимать его в ауле не соглашаются, а одному нанять — не по средствам. Чему учить сына дальше, хаджи не знает. А обеспокоенная Хадиша продолжает свое:
— Боже мой, зачем тебе Мекка! Из-за умершего Джолана оставишь в беде живых. Единственную нашу кобылицу украли. Чем будем питаться? Надо же что-то делать… А ты сидишь от зари до зари сложа руки и морочишь ребенку голову. Чего доброго, с ума сведешь мальчонку.
Как едкий дым от печки и коптилки окутал мглой тесное жилье, так слова Хадиши туманят сознание Мустафы. Однако сдержанность его не поколебалась. Подумав, хаджи с улыбкой ответил:
— Из твоей семьи вышло много юродивых, да и ты, видно, родилась несчастной. Как ни горюй, вор не вернет украденного. А насчет пищи — добудем. И насекомое достает себе еду. К чему так много говорить? От ученья разве ребенок станет хуже? Умнее будет. Что касается паломничества, то божий дом, могилу Магомета, суждено видеть не только богатым. Если б не лежали на пути моря, я охотно пошел бы туда пешком.
— Послушай, Амирбек, да ведь он сам настоящий юродивый! — воскликнула Хадиша, обращаясь к гостю, сидевшему рядом с хозяином.
Амирбек рассмеялся, но тут же закашлялся. Отдышавшись, он проговорил серьезно:
— Побаиваюсь я этого кашля, хаджи. Пока я еще жив, возьми у меня свой вклад.
«Вкладом» он называл свою четырехлетнюю дочь — Бибижан.
…Два года назад Амирбек с одноаулчанами ездил за триста верст в Акмолу. Единственный верблюд его отощал, сам он наголодался и вдобавок на обратном пути попал в сильный буран. Домой вернулись немногие, погибли в дороге, а кто если кое-как и добрался до жилья, то сильно обморозился.
Мустафа не испугался страшной вьюги, которая загнала в укрытие все живое. Услышав о том, что люди застигнуты бураном, он один выехал на поиски в бушующую, как море, степь. Он нашел обмороженного человека, незнакомого ему, и вместе с верблюдом привел к себе домой. Это и был Амирбек. Целый месяц хаджи выхаживал больного, не требуя за это никакой платы. Амирбек не знал, как благодарить своего спасителя, и перед отъездом сказал:
— Спаситель мой, я буду твоим другом до могилы. Возьми себе мою дочь. Когда вырастет, выдай замуж за младшего сына. Тебе не нужно будет платить калым. Больше я ничем не могу отблагодарить тебя за добрый поступок.
Девушка — целое состояние для семьи бедняка. Однако Амирбек не пожалел своего богатства.
Мустафа считал для себя унизительным принимать мзду за доброе дело. Он понимал, что нелегко будет женить двух сыновей, когда они достигнут совершеннолетия. Знал немало бедняков, которые не могли обзавестись семьей, потому что не в состоянии были выплатить калыма. Два года Мустафа не давал согласия Амирбеку, не говорил ни да, ни нет, а теперь ответил:
— За добро не берут платы, но ты упорно настаиваешь на своем, Амирбек. Возьму — доволен будешь, не возьму — обидишься. Лучше ублажить друг друга, чем обидеть. Ладно, когда дни станут длиннее, приедем и заберем невесту.
— Теперь я верю нашей дружбе. О всевышний, лиши меня жизни раньше хаджи! — растроганно воскликнул Амирбек и заплакал.
Шумно, запыхавшись, в избу влетела женщина:
— Вора поймали!
— Где?
— В большой избе…
Большой избой елибаевцы называли дом Махамбетше.
Пока Мустафа поднимался с места, даже больной Амирбек уже успел дойти до дома бия Махамбетше.
Сарыбала, босой, примчался сюда раньше других и занял место у дверного косяка, поблескивая серыми глазами. Собрались все пять семей, живших на зимовке. Стали подходить люди из ближних аулов.
К столбу посреди комнаты был привязан неизвестный оборванец. В руках Махамбетше тяжелая нагайка. Бий в гневе, широкие ноздри его раздуваются, длинная борода колышется от бешеного сопения. Он бьет вора плетью и после каждого удара спрашивает: