И они стремглав мчались вместе…
Так было давным-давно. С той поры, когда существовали два Энсона Уорли, протекло много лет. Меньшой Уорли устранил главного, прикончив его незаметно, без кровопролития. И лишь немногие подозревали (но и тем это было уже безразлично), что бледный седовласый человек с изящной фигурой, иронической улыбкой и в безупречном фраке, которого Нью-Йорк без устали продолжает приглашать, не кто иной, как убийца.
Энсон Уорли, Энсон Уорли! Без него не обходился ни один званый вечер. За границу он больше не выезжал — одеревенели суставы, да и не раз покруживалась голова… Ничего особенного, пустяки, не стоило об этом говорить и даже не стоило задумываться, просто когда пригреешься к насиженному месту, как-то все меньше хочется покидать его, разве что съездишь в автомобиле на Лонг-Айленд на конец недели или летом в Ньюпорт[238] погостить то у одного, то у другого. Поездка в Хот-Спрингз[239] к горячим источникам, чтобы избавиться от ломоты в суставах, мало что дала, и стареющий Энсон Уорли (в остальном, право же, чувствовавший себя, как никогда, молодым) испытывал все больше отвращения к пестроте гостиничной жизни и однообразию гостиничной пищи.
Да, с возрастом он становился разборчивым. Это хорошо, думал он. Разборчивым не только в еде и жизненных удобствах, но и в людях. Видеть его у себя на обеде все еще оставалось привилегией, честью. Старые знакомые соблюдали ему верность, новые добивались его, но им далеко не всегда удавалось его заполучить. Чтобы достичь цели, им приходилось пускать в ход особые приманки: изысканную кухню, остроумную беседу или женскую красоту. Молодость и красота — да, это, пожалуй, решало дело. Ему нравилось сидеть и любоваться прелестным личиком и вызывать смех на прелестных губках. Но скучный обед… Нет, увольте, хоть корми его на золоте. Тут Уорли стоял на евоем так же твердо, как тот, другой, нелюдимый отшельник, с которым они… э-э-э… расстались — о, вполне дружелюбно — изрядное количество лет назад.
В целом жизнь после того, как они расстались, сделалась много легче и приятнее. И к шестидесяти трем годам меньшой Уорли преспокойно взирал на будущее в предвкушении нескончаемой череды нью-йоркских обедов.
Да, но только в лучших домах — исключительно в лучших! — это само собой подразумевалось. Лучшее общество, лучшая атмосфера, лучшие вина… Он слегка усмехнулся при мысли о своем неувядающем умении наслаждаться благами жизни, сказал «глупости, Филмор» преданному, но надоедливому слуге, который начал было намекать: мол, право, сэр, каждый вечер, да еще иногда танцы после обеда, не многовато ли, сэр, особливо без передышки, несколько месяцев кряду, вот и доктор…
— К черту докторов! — огрызнулся Уорли.
Он редко раздражался, зная, что выходить из себя глупо и только себе во вред, но уж очень надоел Филмор, все пристает, поучает его. Кому лучше знать, как не ему самому… А кроме того, он соглашается далеко не всегда, он придирчиво выбирает общество и считает, что лучше остаться дома, чем проскучать целый вечер. Филмор просто чепуху говорит, утверждая, будто бы он выезжает каждый божий день. Он ведь не то что престарелая миссис Джаспер.
Он самодовольно усмехнулся, вызвав в памяти ее дряхлый образ. «Нашел с кем сравнивать», — хихикнул он про себя. При этом сопоставлении, от которого он так выигрывал, к нему вернулось хорошее расположение духа.
Бедная старушенция, бедная Эвелина Джаспер! Во времена его молодости, да и зрелости, она была главной в Нью-Йорке по части званых обедов, «хозяйка номер один» — называли ее газеты. Ее большой особняк на 5-й авеню представлял собой увеселительную машину. Только ради званых вечеров она жила, дышала и снова и снова помещала капитал. Сначала она устраивала свои приемы под тем предлогом, что ей надо выдать замуж дочерей и развлечь сыновей. Но, когда сыновья женились, а дочери повыходили замуж, она этого словно и не заметила: так и продолжала принимать гостей. Сотни, нет, тысячи обедов (на золоте, разумеется, с орхидеями и деликатесами не по сезону) прошли в этой громадной, богатой столовой, которую ничего не стоило, закрыв глаза, усилием воображения превратить в железнодорожный буфет для миллионеров на крупной станции до изобретения вагонов-ресторанов.