Дверь отворилась, и мистер Уорли, испытывая небывалый подъем и безмерное чувство ликования, вышел из дома и глубоко затянулся ночным воздухом. Двери за ним захлопнулись, послышался звук запираемых запоров, а он продолжал стоять неподвижно на пороге, раздувая грудную клетку и впивая ледяные глотки.
«Наверное, это уже один из последних домов, где подают перье-жуэ девяносто пятого, — подумал он. И потом — В жизни не слыхал разговоров интереснее…»
Он снова удовлетворенно улыбнулся, вспомнив о вине и остроумной беседе. Затем сделал шаг вперед, туда, где только что был тротуар — и где сейчас была пустота.
РИМСКАЯ ЛИХОРАДКА[243]
Перевод Л. Поляковой
Встав из-за столика, за которым они завтракали, две уже не первой молодости, но хорошо сохранившиеся холеные американки прошли по террасе расположенного наверху римского ресторана и, облокотясь на перила, взглянули с одинаково рассеянным, хотя и благожелательным одобрением сначала друг на друга, потом вниз, на распростертые перед ними во всем великолепии Палатин[244] и Форум.[245]
«Ну пошли, пошли скорее! — долетел до них в это мгновение с лестницы, которая вела во внутренний двор, задорный девический голос, взывавший не к ним, а к незримой спутнице. — И пусть себе наши барышни на здоровье вяжут!» — «Но почему же вяжут, Бэбс, это ты чересчур», — рассмеялся в ответ такой же звонкий голосок. «Я ведь не буквально, — отозвалась первая. — Мы-то не даем нашим родителям опекать нас, что же им, бедненьким, остается…» — но тут поворот лестницы заглушил продолжение разговора.
Дамы снова переглянулись, на этот раз чуть сконфуженно улыбаясь, и та, что была миниатюрнее и бледнее, слегка покраснев, покачала головой.
— Барбара! — прошептала она с запоздалой укоризной вслед насмешливому голосу на лестнице.
Вторая дама, более пышная и яркая, с решительным носиком и ему под стать черными густыми бровями, добродушно рассмеялась:
— Вот что думают о нас наши дочери!
Ее собеседница сделала рукой протестующий жест.
— Не о нас, как таковых. Об этом не следует забывать. Просто сейчас так принято думать о матерях. И как видишь… — Чуть ли не с виноватым видом она вынула из элегантной черной сумочки моток малинового шелка, проткнутый двумя тонкими спицами. — Всякое бывает, — пробормотала она. — При нынешнем положении вещей столько свободного времени, что не знаешь, куда его и девать; а мне иногда надоедает просто смотреть… даже на это. — И она жестом указала на величественную панораму внизу.
Смуглая дама опять рассмеялась. И обе они снова обратились к открывающемуся виду и молча погрузились в созерцание, исполненные той же безмятежности, что и по-весеннему лучезарное римское небо. Время завтрака давно истекло, и тот угол просторной террасы, где находились дамы, был всецело предоставлен им. На противоположном конце несколько туристов, заглядевшись на распростертый перед ними город, прятали в сумки путеводители, искали мелочь для чаевых. Наконец и они разбрелись, и дамы оказались вдвоем на овеваемой ветерком террасе.
— А почему бы нам не остаться прямо здесь? — сказала миссис Слейд, дама с ярким румянцем и энергичными бровями. Поблизости стояли два отставленных в сторону плетеных кресла; подтолкнув их в угол, к перилам, она уселась в одно из них, по-прежнему не сводя глаз с Палатина. — В общем, это все же самый прекрасный на свете вид.
— Для меня он таким останется навсегда, — согласилась с ней ее приятельница миссис Энсли, так незаметно сделав ударение на «для меня», что миссис Слейд, хоть и расслышала, но решила, что скорей всего это случайность, — что-то наподобие старомодной манеры авторов писем почему-то подчеркивать отдельные слова.
«Грейс Энсли всегда была старомодна», — подумала она, а вслух с улыбкой, обращенной к прошлому, сказала:
— Этот вид знаком нам с очень давних времен. Когда мы с тобой впервые здесь встретились, мы были моложе, чем сейчас наши дочери. Помнишь?
— О да, я помню, — пробормотала с тем же неуловимым ударением миссис Энсли и, оборвав себя, добавила — Вон метрдотель смотрит на нас и недоумевает.
Она явно была менее уверена в себе, в своих правах, чем ее приятельница.
— Сейчас он перестанет у меня недоумевать, — сказала миссис Слейд, протягивая руку к такой же скромной, но безусловно дорогой сумочке, что и у миссис Энсли.
243
Из сборника «По всему миру» (1936).
Римская лихорадка. — Так называли род малярии, распространенный в Риме до конца XIX века.