— Я просмотрел бумаги, которые вы передали мистеру Леттерблеру, — проговорил он наконец.
— Можно ли представить себе что-либо более отвратительное?
— Нет.
Слегка изменив позу, она прикрыла рукою глаза.
— Вам, разумеется, известно, — продолжал Арчер, — что, если ваш муж захочет предъявить встречный иск… как он грозится…
— И что тогда?
— Он может сказать что-нибудь… что-нибудь непр… что может оказаться для вас нежелательным… сказать публично, так что это может вызвать толки и повредить вам, даже при условии…
— При каком условии?
— Я хочу сказать — даже при условии, что это ни на чем не основано.
Она погрузилась в долгое молчание, такое долгое, что он, отведя глаза от ее затененного лица, имел достаточно времени, чтобы запечатлеть в памяти форму другой ее руки — той, что лежала на коленях, и подробно изучить надетые на безымянный палец и мизинец три кольца, из которых ни одно не было обручальным.
— Какой вред могут причинить мне подобные обвинения здесь — даже если он произнесет их публично?
С губ Арчера готовы были сорваться слова: «Бедная девочка, гораздо больший, чем где бы то ни было!», но вместо этого голосом, который даже в его собственных ушах прозвучал совсем как голос мистера Леттерблера, он ответил:
— По сравнению с тем миром, в котором вы жили, нью-йоркское общество — узкий мирок. И — вопреки всякой видимости — им управляет маленькая кучка людей с весьма… как бы это сказать… с весьма старомодными понятиями.
Она ничего не ответила, и он продолжал:
— Наши понятия о браке и разводе особенно старомодны. Наше законодательство развод одобряет, наши обычаи — нет.
— Ни при каких обстоятельствах?
— Гм… во всяком случае, если женщина — пусть даже обиженная, пусть даже безупречная — может навлечь на себя хоть малейшее подозрение, если она хоть в чем-то преступила условности и тем дала повод для… для оскорбительных инсинуаций…
Она еще ниже опустила голову, и он снова со страстной надеждой ожидал хотя бы вспышки гнева, хотя бы короткого возгласа негодования. Но ни того, ни другого не последовало.
Возле нее тихонько тикали маленькие дорожные часики, потом, вспыхнув россыпью искр, разломилось надвое горящее полено. Вся затихшая в раздумье комната, казалось, молча ждала вместе с Арчером.
— Да, — прошептала наконец госпожа Оленская, — то же самое говорят мне мои родственники.
Он слегка поморщился.
— Вполне естественно…
— Наши с вами родственники, — поправилась она, и Арчер покраснел. — Вы ведь скоро станете моим кузеном, — мягко добавила она.
— Надеюсь.
— И вы разделяете их мнение?
Вместо ответа он встал, прошелся по комнате, вперил невидящий взгляд в одну из картин, висящих на красном камчатном полотне, и нерешительно возвратился к графине. Разве он мог сказать ей: «Да, если намеки вашего мужа справедливы или если вы не можете их опровергнуть»?
— Скажите искренне… — неожиданно проговорила она, видя, что он собирается что-то сказать.
Он посмотрел в огонь.
— Вполне искренне — что может возместить ущерб, который, вероятно — нет, несомненно, — причинят вам гнусные сплетни?
— Свобода — разве она не стоит того?
В эту минуту у него мелькнула мысль, что содержащееся в письме обвинение справедливо и что она надеется выйти замуж за соучастника своего греха. Как объяснить ей, что, если она и в самом деле строит такие планы, законы государства категорически это запрещают? Даже тень подозрения, что она могла об этом думать, вызвала у него досаду и неприязнь к ней.
— Но вы ведь и без того свободны как ветер, — возразил он. — Кто посмеет вас тронуть? Мистер Леттерблер сказал мне, что финансовый вопрос разрешен…
— Да, да, — безучастно подтвердила она.
— Так зачем же навлекать на себя бесконечные неприятности и страдания? Подумайте о газетах — как они низки! Все это глупо, ограниченно, несправедливо — но ведь общество нам не переделать.
— Нет, — согласилась она, но голос ее прозвучал так слабо и горько, что он вдруг устыдился своих жестоких мыслей.
— Личность в таких случаях почти всегда приносят в жертву так называемой общественной пользе; люди цепляются за любую условность, которая сохраняет семью и защищает интересы детей, если таковые имеются, — скороговоркой бормотал он, нагромождая друг на друга все избитые фразы, которые приходили ему на ум, и страстно желая прикрыть ими уродливую действительность, которую, казалось, обнажило ее молчание. Оттого, что она не хотела или не могла произнести то единственное слово, которое разрядило бы атмосферу, он старался не дать ей почувствовать, будто пытается проникнуть в ее тайну. Лучше осторожно скользить по поверхности в стиле старого Нью-Йорка, нежели рисковать открыть рану, которую он не в силах исцелить.