«Га?! Ты чего?!»
Рявкнул и сам вздрагиваю.
Прямо злоба по ногам.
Дай все, что себе оставил.
Как – нет? Что, совсем нет? Вообще нет? Абсолютно нет? Есть. Чуть-чуть есть!
И – от греха.
И дверную рукоятку под хрусталь с отливом и коврик кухонный с ворсой на мездре.
Я бегу со склада – кровь за мной так и тянется. То я барашка свежего – по государственной. Только что преставили. Еще с воротником. Такой след кровавый до кастрюли тянется! И быстро булькает. Потому что не газ дворовый, а ацетилен с кислородом – мамонта вскипятят.
И в розетке чистые двести двадцать.
Не туберкулезные сто девяносто, как у всех, а двести двадцать, один в один.
И все приборчики тиком таком. Ровно в двенадцать этот рубанет, тот вспылит, этот включится, тот шарахнет и маленький с-под стола «Маячка» заиграет.
Машина стиральная – камнедробилка. Кровать перегрызет. Потому что – орудийная сталь. Всю квартиру только военные заводы обставляли. Мясорубку вчетвером держим. На твердом топливе. Такой грохот стоит!..
Зато – в пыль. Кости, черепа. Не разбирает.
И сервант со смотровой щелью – двенадцатидюймовая сталь корабельная. Лебедкой оттягиваем, чтоб крупу достать.
Дверь наружная на клинкетах. Поди ограбь! Ну, поди! Если при подходе не подорвешься на Малой Лесной, угол Цыплакова, значит, от газа дуба дашь в районе видимости. То есть ворота видишь и мучаешься. Это еще до Султана пятьсот метров, а он знает, куда вцепиться, я ему на себе показывал.
А как из ворот выходим всей семьей с кошелками… Все!!! Сухумский виварий! То есть – дикие слоны! Тяжело идем. Пять человек, а земля вздыхает…
Ребенок рот откроет – полгастронома сдувает. Потому что – матом и неожиданно. Ребенок крошечный, как чекушка, а матом – и неожиданно. Грузчик бакалейный фиолетовый врассыпную. Такую полосу ребенок за кулисы прокладывает!..
Средненький по врачам перетряхивает.
Зубчики у всех легированные, дужки амбарных замков перекусывают, хотя на бюллетене, сколько захотим. И в санаторий – как домой. Только мы пятеро в настоящем радоне, остальная тысяча уже давно в газировке лечится.
Старшенький по промтоварам. Все, что на валюту, за рубли берет. Ну, конечно, с криком: «Чем рубль хуже фунта стерлингов?!» Прикидывается козлом по политической линии.
Борец за большое!
А дашь маленькое – замолкает на время.
Шнурка своего нет. Все чужое. Гордится страшно, подонок.
Жена с базара напряжение не снимает. Конечно, тоже с криками: «Милиция!», «Прокуратура!», «Где справка от колхоза?» – сливы на пол трясет…
А я постарел. По верхам хожу. Горисполком, райисполком, прокуратура. Ну, давлю… Только таких, как мы, природа оставляет жить. Остальные не живут, хотя ходят среди нас. Клянусь вам. А что делать? Вот ты умный… В кроссовочках сидишь. Как достал? Поделись, поклянися…
А-а-а… это я сейчас добрый, злоба отошла, на ее место равнодушие поднялось, а как после обеда, в четырнадцать выхожу…
Вот вы чувствовали – среди бела дня чего-то настроение упало? Солнце вроде, птички, а вас давит, давит, места себе не находите, мечетесь, за сердце держитесь, и давит, давит?.. Это я из дома вышел и жутко пошел.
Он – наше чудо
Он – наше чудо. Он – наша гордость. При виде женщины встает, дает ей стул, пальто. Не спит на собрании. После доклада о международном положении и происках реакции ему стало плохо. Остальные, окружив, долго смотрели на него и, даже проводив «Скорую», не могли разойтись. Так это на всех подействовало. Через него сам начинаешь чувствовать. Ему скажут: «Не волнуйтесь, мы этот вопрос решим через неделю».
Он верит! Запоминает, приходит через неделю! И спрашивает: «Ну как?..» Что – «как?!» Все забыли, о чем это он. Ах, об этом… Через него чувствуешь. Мы им просто гордимся. Он ведь, в общем, вреда никакого не приносит, но удовольствия масса. Видит: «Посторонним вход воспрещен!» – не затолкнешь. Все туда рекой текут, что-то выносят оттуда, он – ни с места. Такая канареечка! Все-таки под сорок – и такое чудо маленькое.
А если по знакомству что-нибудь, то вообще не дай бог. Некоторые видят, как он живет, как одет, – пожалеют. Иди, мол, туда, я там договорился. Не идет! Серьезно!
К нам толпами валят, спрашивают: где он? Мы говорим, вот он, у окна. Он работает, а на него стоят смотрят. Одна чертежница жевала и смотрела на него полдня. Он же отказывается стричься, лечиться, дома все механизмы не действуют. Гонят его: иди стригись, лечись, чини – не идет. Не может в рабочее время. А в нерабочее время те же тоже не работают. При всем при том поговори с ним – ничего такого не почувствуешь. Никаких закидонов. Как вы, как я… То есть, видимо, что-то есть, но внешне… Все ко мне бегают – я с ним рядом сижу. Я говорю: «Что вы бегаете? Он действительно такой. Не надо его раздражать».