Надьреви слушал с изумлением. Паровоз дал свисток, замедлил ход и, подъехав к станции, остановился. Надьреви хотелось выйти и вернуться в Пешт. Но мелькнула мысль, что он не может этого сделать; не хватит денег на обратный билет, теперь уже волей-неволей надо ехать в Берлогвар.
Коммивояжер молчал. Он загасил сигару, упрямо тлевший конец ее прижал к висевшей на стене пепельнице, потом спрятал окурок в верхний кармашек жилета. Запрокинув голову, закрыл глаза.
В девять утра Надьреви прибыл в Берлогвар. На скором поезде доехал он до Э., там просидел четыре часа на вокзале в зале ожидания, пока не сел наконец в пригородный поезд. Последнюю часть пути он ехал один в купе. Всего полчаса удалось ему вздремнуть в скором поезде, и теперь, хотя уже светало, он крепко заснул. Но в половине седьмого проснулся и не решался больше сомкнуть глаза. То и дело спрашивал кондуктора, не подъезжают ли они уже к Берлогвару. Кондуктор в форменной одежде, полный чувства собственного достоинства, отвечал высокомерно.
— Разумеется, подъезжаем, раз поезд туда идет, — в ответ на первый вопрос изрек он.
У Надьреви чуть не вырвалось: «Вы идиот». Но он в растерянности продолжал спрашивать:
— Понимаю, но далеко ли еще до Берлогвара?
— В расписании сказано, что в девять утра мы туда прибываем, — ответил и на этот раз грубо кондуктор и пошел дальше.
«Он заметил, конечно, мой потертый чемодан», — подумал Надьреви. Без конца поглядывал он на часы, спать не решался, хотя глаза у него слипались. Смотрел в окно; поезд извивался между лесистыми холмами; пейзажи казались чужими, настолько непривычными, словно он очутился в другой стране или в другой части света, тем более что он чувствовал себя бесконечно далеко от дома, от Будапешта. И как человек, непривычный к путешествию, еще за полчаса до приезда снял он с верхней полки чемодан и, поставив его возле себя, встал с места. Потом, полный нетерпения, вышел в коридор; долго стоял перед дверью вагона. Его поведение объяснялось, конечно, не только неискушенностью в путешествиях, — ведь на билет он истратил почти все деньги, — несколько крон осталось у него в кармане.
Всю дорогу не чувствовал он особого волнения, лишь немного сковывала его мысль об ожидавшей впереди неизвестности. Но когда показался Берлогвар, сразу деревня и станция, его охватило волнение. Так ли он понял объяснения Пакулара, туда ли приехал? Ждут ли его на станции? А если нет, то неужели пешком, с заспанной физиономией тащиться в именье? Где оно? А что, если далеко от железной дороги?
Еще стоя в дверях вагона, увидел Надьреви светло-коричневый фаэтон. В него была впряжена пара вороных коней, на облучке сидел ливрейный кучер, как ему и положено, с длинными черными усами. Вот прекрасно!
Тут же выяснилось, что коляска ждет его. Он быстро поставил в нее свой чемодан, чтобы не привлекать к нему внимания, потом сел на заднее сиденье, и фаэтон тронулся. Надьреви впервые в жизни чувствовал себя настоящим барином. И не подумал, что это в первый и в последний раз. Он попытался непринужденно держаться с кучером, но тот оказался таким важным, что от его важности можно было впасть в тоску. Надьреви молчал. Смотрел по сторонам. Мысли его путались, внимание ни на чем не задерживалось; лошади бежали рысцой, коляска катилась, он ждал, когда наконец покажется усадьба. И, увидев ее, не мог припомнить, проехали ли они мимо деревни, видел ли он людей, лето сейчас или уже осень. Двухэтажный, строгий, без украшений дом стоял на небольшом холме в парке, не обнесенном оградой, перерезанном аллеями и той извилистой дорогой, по которой ехал экипаж; кроны деревьев переливались удивительными, разнообразными красками; Надьреви видел и желто-красную и лиловую листву, много сосен с темно-зеленой хвоей. Но вот фаэтон остановился у подъезда, под аркой между колоннами.
Лакей с бритым лицом, в белых перчатках подошел к коляске, молча взял чемодан, о котором Надьреви и думать забыл. Лакей пошел не в господский дом, а через посыпанный гравием двор к стоявшему поблизости белому приземистому флигелю. Надьреви последовал за ним. Флигель был, как видно, старой постройки, с низкой входной дверью, за которой шел коридор с дощатым полом. Узкий коридор уходил далеко в глубь дома, там разветвлялся на два. Лакей повернул направо, миновав ряд дверей, открыл последнюю. Это была комната, предназначенная для учителя.
— Их сиятельство не изволили еще встать, — поставив чемодан, сказал лакей, — и просят господина учителя подождать их здесь, в комнате.
— Спасибо, — проговорил Надьреви.
— Если вам угодно умыться, вот полотенце, вода, — он указал на умывальник, — а я сейчас подам завтрак.
Надьреви огляделся. Значит, здесь предстоит ему жить. Никогда еще не было у него такой хорошей, удобной комнаты, просто, но разумно обставленной. Два довольно больших окна выходят в парк. Перед ними сосны с густой хвоей. В комнате пол тоже дощатый, сверкающий чистотой, на нем квадратный ковер. Кровать с зеленым покрывалом, возле нее тумбочка с лампой, шкаф, диван, кресла с зеленой обивкой. Между диваном и креслами овальный столик. Рядом с дверью вешалка. Умывальник. Большой таз с цветами, кувшин, на крючке висят два полотенца, на стенах несколько цветных гравюр, изображающих лошадей.
Надьреви открыл чемодан и, вынув вещи, сразу убрал их в шкаф, чтобы при солнечном свете не бросалась в глаза их убогость. Потом стал умываться. Да, здесь умываться не то что дома, в маленьком тазике, стоящем на стуле. Тут большой таз, много воды, можно почти целиком помыться. Полотенце и махровая простыня. Он сразу заметил на них вышитую красными нитками большую букву «Б» и над ней корону с девятью зубцами.
Он еще умывался, когда лакей принес большой поднос с завтраком и поставил его на стол. Не обращая на слугу никакого внимания и подойдя к столу, Надьреви посмотрел, что ему подали на завтрак. Ничего необыкновенного он не увидел, но остался доволен, обнаружив на подносе кофе, два рогалика, масло и персики. В одной чашке молоко, а в другой черный кофе. Великолепно. Можно не опасаться, что кофе окажется недостаточно крепким.
Лакей ушел.
Надьреви кончил умываться, то есть плескать на себя водой, вытерся, оделся, пригладил щеткой волосы и приступил к завтраку. Он слегка разбавил молоком кофе, который стал светло-коричневым, как он любил. Ах, сколько воевал Надьреви в пештских кафе, чтобы получить такой кофе. Он оказывался обычно то слишком темным, то слишком светлым. И процеживали его далеко не всегда. Однажды он долго втолковывал официанту, что просит подать ему кофе процеженный, светло-коричневый, в чашке, а потом услышал, как тот, подойдя к окошечку кухни, крикнул: «Один кофе!» Поэтому при всем своем сочувствии к беднякам, Надьреви терпеть не мог официантов, больше того, ненавидел их; считал, что они не рабочие, не пролетарии и не люди вообще, а просто официанты. Ах, эти официанты в пештских кафе!.. В тот раз ему принесли наконец совсем светлый кофе, который он не любил и не захотел пить, потом официант подал другой, разбавленный черный. И тот оказался не лучше. Надьреви убедился также, если заказать отдельно кофе и молоко и в чашку черного кофе влить несколько ложечек молока, то получается светлая невкусная жидкость. Вместо черного кофе хозяева сбывали по сорок филлеров какую-то бурду, которая обходилась им в десять раз дешевле. А сами наживались и приобретали доходные дома…
Кофе, который он сейчас отведал, необыкновенно ему понравился. Никогда не пил он такого. Наслаждаясь им, он и не подозревал, что это кофе высшего, самого дорогого сорта, а что вместо молока ему подали сливки… Да, пока все прекрасно! Комната, умывание, завтрак. Он попробовал персики. И они превосходны, четыре персика, лежавшие на тарелочке.
Раздались решительные шаги, стук в дверь, и, не дожидаясь разрешения войти, в комнате появился молодой граф Андраш. Остановившись в дверях, внимательно оглядел учителя. Это был очень привлекательный юноша, скорей даже зрелый мужчина, элегантно одетый, с маленькими усиками на английский манер.
Надьреви встал. Теперь он увидел, что Андраш, пожалуй, немного выше, чем он. Лицо у него красивое, телосложение атлетическое.
— Доброе утро! — чуть глуховатым голосом проговорил Андраш, и даже в этом коротком приветствии почувствовалась некая беспечность.
Подойдя к Надьреви, он протянул руку, и на его губах заиграла мягкая, ободряющая улыбка.
Он сел в кресло, указал учителю на другое и, так как на тарелке еще оставались персики, сказал:
— Продолжайте, пожалуйста, завтракать.
Некоторое время они молчали, сидя по разные стороны стола. Чтобы скрыть небольшое смущение, Надьреви продолжал есть персики. Молодые люди наблюдали друг за другом. Учитель ждал, чтобы молодой граф заговорил первым, считая, что к этому обязывают приличия. Андраш же долго молчал. В голове у него мелькали разные мысли, но сказать пока что было нечего. Надьреви показался ему симпатичным, но что-то в нем настораживало. С первого же взгляда видно было, что у него не такой веселый и легкий нрав, как у Пакулара, и что не удастся сделать его приятелем, соучастником разных забав. Он подумал, что новый учитель чересчур серьезный, даже угрюмый, из-за своей бедности замкнутый и, наверно, обидчивый человек. Бледноватый цвет лица, как у всех горожан, но выглядит крепким. Видимо, принадлежит к той породе людей, которые одетыми не производят впечатления сильных, но стоит им раздеться, как обнаруживаются на удивление крепкие мышцы.