— Не позанимаемся ли мы после обеда?
— Может быть. Еще не знаю. Если вдруг явится у меня охота, то позанимаемся. А теперь хватит, пошли. — И Андраш встал.
— Куда?
— Все равно. Куда угодно. Ну, идите… Я зол.
— На меня?
— На кого еще мне злиться? Кто меня мучает, как не вы?
— Не понимаю.
— Не понимаете, потому что… — Он не докончил фразы, но рукой невольно коснулся головы, и этот жест мог означать только: «Потому что вы без царя в голове».
Они вышли из кабинета вместе, мрачные, молчаливые. «В чужом глазу сучок видит, а в своем бревна не замечает», — подумал раздраженно Надьреви. Во дворе он попрощался с молодым графом, собираясь пойти в свою комнату.
— Неужели будете собирать вещи? — насмешливо спросил Андраш.
— Пока еще нет. Но, видно, вскоре и до этого дойдет дело.
— Не кипятитесь! Успокойтесь. Зачем вам сейчас идти к себе? Что вы будете делать?
— Сам не знаю.
— Зайду-ка я к вам.
В комнате Надьреви они сели рядом на диван. Андраш молча улыбнулся учителю и, так как тот сидел пригорюнившись, уронив голову на грудь, схватил его за шиворот и хорошенько встряхнул. Как бы слегка утешил. У Надьреви чуть не вырвалось: «Идите к черту». Но он промолчал.
— Вы мной не довольны? — поддразнивая его, спросил Андраш.
Надьреви боролся с собой. Он решил попытаться еще воздействовать на молодого графа, может быть, даже уговорить, убедить его.
— Я собой не доволен, — сказал он.
— Правильно, — передернул бровями Андраш. — Сомневаться в себе не возбраняется.
— Вы тоже иногда сомневаетесь в себе?
Вопрос был слишком фамильярным, чтобы молодой граф на него ответил.
— Ах, да, я чуть не забыл передать вам, — после короткого молчания проговорил он. — Ференц утром принес это вместе с моей корреспонденцией.
Он вынул из кармана почтовую открытку и положил перед Надьреви на стол. Мать учителя писала сыну, послание ее начиналось словами: «Дарагой сынок!» И почерк был некрасивый, неровный, как у первоклассницы. «Я же просил ее посылать мне письма в конверте!» — рассердился Надьреви. Покраснев, он поспешно спрятал открытку.
— Пошли, — сказал Андраш, вставая; учитель не двигался с места. — Ну, идете вы или нет? Чего вы так приуныли?
Снова сделав над собой усилие, Надьреви встал с дивана, направился к двери. Андраш с несвойственной ему предупредительностью пропустил его вперед. И, остановившись на минуту, оглядел с головы до ног, задержав взгляд на затылке. Его ботинок учитель не надел, ходит в своих. Трудный человек. Сколько с ним неприятностей! Невольно раздражает людей! Упрямый, обидчивый. Резонер. Думает, Америку открыл. Не мешало бы его проучить. Слегка. В молодом графе заговорил дикарь, и больше всего на свете ему хотелось сейчас изничтожить этого Надьреви.
Друг за другом шли они по коридору, впереди учитель, позади Андраш; слышался мерный стук их шагов. У Надьреви было тяжело на душе; он чувствовал, что все его попытки, старания были и будут тщетны. Судьба поманила его прекрасной надеждой, которая вскоре рассеялась. Поскрипывал под их шагами дощатый пол. Мрачный коридор флигеля напоминал склеп. Хотелось скорей миновать его и выйти на солнечный свет.
Андраш чуть отстал, но, когда учитель поравнялся с железной дверью каморки, вдруг, как пантера, набросился на него. Левой ногой ловко распахнул не закрытую на засов дверь и, обхватив Надьреви руками, попытался повалить на пол.
После минутной растерянности учитель, вместо того чтобы испугаться, пришел в неистовый гнев. Расставив пошире ноги, он выпрямился в кольце сжимавших его рук и перешел в наступление. Это поразило даже целиком поглощенного борьбой Андраша.
Некоторое время они сражались, пустив в ход лишь кулаки. Надьреви дрался смело, с горящими глазами; Андрашу мешал смех, потому что он все еще считал борьбу шуткой. Ему удалось крепко сжать обеими руками правое запястье учителя, который на минуту почувствовал себя совершенно беспомощным. Но вскоре он вырвал руку из тисков, снова пошли в ход кулаки; Андраш слегка отступил, и учитель с молниеносной быстротой применил нижний хват. И потом в приливе сил, в неистовстве гнева, отчаяния и смятения приподнял молодого графа и бросил его на пол так, что у того искры из глаз посыпались. Опустившись на колени, Надьреви прижал Андраша к доскам пола, не давая ему возможности вырваться. И ловко подкатил поближе к каморке.
Андраш отчаянно сопротивлялся. Он понимал, что борьба идет уже всерьез, не на шутку. Оба пыхтели, как паровоз. Изо рта у Надьреви вырывались нечленораздельные звуки, которые он мысленно дополнял словами: «А-а… дьявол тебя возьми!.» Одним движением запихнул он молодого графа в каморку, головой вперед, потом подтолкнул его сзади и закрыл дверь, задвинув засов. Поднявшись на ноги, он несколько раз глубоко вздохнул с облегчением. О последствиях он не думал, будь что будет. Пусть Андраш там хоть подохнет! Учитель пошел в парк, чтобы немного пройтись, дать выход своему возбуждению. Он слышал, как молодой граф стучал изнутри по железной двери и кричал:
— Надьреви! Надьреви! Вы что, спятили? Выпустите меня!
Но учитель не собирался возвращаться. Он победил и хотел до конца насладиться своим триумфом. Что бы ни случилось, ему уже все равно.
Андраш кричал не переставая. Он звал лакея Ференца, бил, изо всей силы колотил ногами по железной двери. От его крика проснулся граф Правонски, спавший во флигеле, в своей комнате. Сначала он рассердился, потом удивился, когда же наконец сообразил, что могло произойти, рассмеялся. Он решил, что подшутили над учителем. Ничего другое не приходило ему в голову. Но вскоре он узнал голос своего друга и нахмурился. Вскочил с кровати и как был, в одной пижаме, выбежал в коридор.
— Где этот негодяй? — спросил Андраш, с трудом поднимаясь на ноги. — Куда он девался? Попадется мне в руки, застрелю на месте.
— Дг’ужище! Он тебя запег’? — У графа Правонски отвисла нижняя челюсть. — Невег’оятно! Надо его наказать! Стг’ого наказать!
Отряхнувшись, Андраш вышел из флигеля, посмотрел по сторонам.
— Куда пошел господин Надьреви? — хриплым голосом задал он вопрос в пространство: а вдруг кто-нибудь услышит и ответит ему.
Он бросился в парк. Нашел там учителя. Тот сидел на скамье. Андраш готов был кинуться на него. Надьреви, встав, взволнованный, но полный решимости ждал его приближения. В последний момент молодой граф отступил. Остановившись перед учителем, сказал с кислой улыбкой:
— Ну что ж. Последует и продолжение.
— Я жду. Может быть, вы обиделись?
— О, нет. Просто я хотел запереть вас в каморку, а вы меня опередили, вот и все.
— Действительно. Только и всего.
— Я еще рассчитаюсь с вами. Ничего особенного не произошло. Я и раньше подозревал, что вы идиот. Но не сердитесь за мои слова.
Между собой пока что они кое-как уладили ссору. Но Надьреви знал, что после случившегося он не может больше оставаться в Берлогваре. Самое лучшее сегодня же уехать.
Он пошел к себе в комнату.
Идя по парку, думал о формальностях отъезда, о своей неудаче, деньгах, ожидающей его в Пеште нужде, но чувствовал себя превосходно.
У себя на столе он нашел пришедшее по почте письмо; видимо, Ференц принес его. Он узнал почерк своего друга Сирта. Вскрыл конверт. Чтобы мысленно унестись поскорей отсюда, хоть недолго побывать в Будапеште.
«Иштван, дорогой дружище!
Хотя я мог бы назвать тебя глупой скотиной. Или, чтобы ты не рассердился, «Глупой скотиной» с большой буквы. Я ведь уверен, что ты успел уже наделать порядочно глупостей. Ты был бы не ты, если бы не наделал глупостей. Я прочел твое плаксивое письмо и ребятам тоже его прочитал, разумеется, в «Япане». («Япан» — это кафе на углу проспекта Андраши и улицы Дяр, если ты забыл уже.) Словом, мы, я, Рона, Гергей и Лакатош, читали твое послание и говорили о тебе. И наши мнения основательно разошлись. Я посмеялся над тобой, потому что ты придираешься к чепухе, которую городит какой-то граф Агенор Чампанек или как его там, — имя я запамятовал. Будто он способен, глазом не моргнув, застрелить человека. Во-первых, не надо принимать всерьез то, что болтает такой щенок двадцати с хвостиком лет. Он пускал кому-нибудь, возможно, тебе, пыль в глаза. Во-вторых, какое тебе дело, способен он на это или нет? Охота тебе принимать близко к сердцу подобные разглагольствования? В-третьих, если он говорил «человека», то думал не об ангеле, а о каком-нибудь бандите или бог знает о ком. Поэтому незачем было тебе негодовать на него и, схватив перо, тотчас строчить жалобу и обвинительный акт. Вот мое мнение. Но Гергей, — ты и он два сапога пара, — (красиво я выразился?), встал на твою сторону. Он сочувствовал тебе и твердил: «Бедный Иштван, какие горькие пилюли приходится ему глотать в этой Берлоге».
А дело с цыганом выеденного яйца не стоит. У меня есть подозрение, — не обижайся, пожалуйста, — что ты слегка приукрасил эту историю. Конечно, не из легкомыслия, которое тебе несвойственно, а только благодаря богатому воображению. Не такие страшные раны были, верно, у бедняги цыгана, и провинился он, верно, в чем-нибудь посерьезней, может статься, несколькими днями раньше вместе с товарищем совершил небольшое ограбление и убийство. Гергей и тут придерживается иного мнения. Он негодовал так же, как ты. Но лишь по письму знает он эту историю и не был, подобно тебе, очевидцем заключительного акта. Зато ученик твой, как видишь, все-таки джентльмен.