Вчера вечером был наверху у М—и. Играли в карты. Двое юношей С. перестали играть со мной в ульти.
Люди в убежище все чаще брюзжат. Трудно поддерживать порядок и чистоту. Все на исходе, все рвется, все грязное. Сегодня у меня будет шесть чистых носовых платков. Великое достижение.
Осада длится больше двух недель. А я сперва думал, что она продлится два-три дня. Город не только не сдали, но еще и убили русских парламентеров. Об этом, конечно, не пишут в газете, об этом не болтают мои достойные сожители по подвалу. Но русские разбросали с самолетов листовки, в них рассказано о зверском преступлении.
Я в подвале десять дней, жена неделю.
Спал скверно. Неудобно спать вдвоем. Ночью лампа погасла, темнота была полной. Керосина в доме осталось всего на несколько дней. Свечных огарков почти нет. Скоро придется сидеть в сплошной тьме.
В нашем районе полно немецких солдат. Если бы эти люди так вот прилежно и умело трудились над добрым делом, сколько блага они бы принесли! Впрочем, в этом случае вряд ли они были бы столь усердны. Сейчас я говорю об общечеловеческих пороках. Мы все знаем, что, когда обрушивается стихийное бедствие, когда разражается голод, смерть косит жертвы, и люди порой вынуждены есть человеческое мясо, тогда организуется международная помощь, но обычно она и недостаточная и медленная. А вот когда надо напасть на какую-нибудь страну, убивать, опустошать, покорять, бесчинствовать, какой тогда молниеносный темп, какое колоссальное рвение!
Все еще затишье. Снаряды падают редко. Что может означать это затишье? Люди, конечно, придумывают всякое. То, что они говорят, — пустая болтовня.
О внешнем мире я почти ничего не знаю. Мне неизвестно, что с младшим братом и его семьей. Что с семьей моей жены? Знаю, что младшую ее сестру еще в начале июля арестовали. Нам сказал ее квартирант, что жена подполковника Сурмаи донесла, будто слышала от нее проанглийские высказывания. Сестра жены получила повестку из швабхедьской венгерской политической полиции. В повестке было написано: «Явиться в собственных интересах». Она и поднялась туда на гору в летнем платье, без пальто, в сандалетах на деревянной подошве. И домой больше не вернулась. Для моей жены это безмерное горе. Я пытаюсь ее утешить, но у меня плохо получается. Ничего более умного, чем сказал бы священник, я придумать не могу.
— Всем нам так или иначе предстоит умереть, — говорю я ей, — не все ли равно, как это произойдет? Не все ли равно, умрешь ты от руки своего ближнего, садиста или от смертельной болезни.
Я только не говорю, что пути господня неисповедимы.
А что с Петером Верешем?[48] Палом Шиманди? Белой Гергеем? Д-р Лацко живет со мной почти по соседству, а я никогда его не встречаю. Не знаю, можно ли звонить по телефону. Думаю, что нет. Да и каким образом? Спросил сейчас у сидящего рядом со мной И. Он ответил, что понятия не имеет. Вообще это верный ответ почти на все вопросы:
— Понятия не имею.
Моя жена сказала:
— Хорошо, что твоя мама умерла. Она умерла вовремя, зачем это переживать?
Кафе, рестораны, табачные лавки и прочие магазины закрыты. Это естественно. Хотя в рождество я, правда, еще обедал в «Аббации». И как раз в тот день перед кафе упал снаряд. Сейчас пойду в аптеку.
До сих пор писал у Г. Видимо, теперь мой кабинет — у нее. Оттуда пошел в аптеку — закрыта. Пошел в другую — нужного мне лекарства нет. Склад почти пуст.
Заглянул в дом, где находится мой магазин. Там, в подвале, живет моя служащая Анна П. Ее не было дома. Даже в такое время где-то бродит. Не может спокойно сидеть на месте.
Искал в соседнем доме д-ра Лацко. Дома его не оказалось. Он не пожелал ни прятаться, ни переселяться в подвал. Знакомый юноша из его дома, человек порядочный, с ужасом сообщил мне, что слышал скверные новости: немцы вновь открыли шоссе на Вену.
Я вернулся домой. Да, ходишь вот так по улице, надеясь, что успеешь отпрыгнуть от летящего на тебя снаряда.
Обед еще не готов. А есть страшно хочется. Я всегда голоден. Мне мало того, что я ем. В мастерской жарят-парят, живут неплохо. Одна женщина, например, сварила такой обед: картофельный суп, блюдо из гороха, фаршированное мясо с гарниром из тархони. Да еще готовит она вкусно, и жиров у нее достаточно. Когда ты голоден не очень-то приятно смотреть, как хорошо едят другие. Угощают у нас редко.
Размышляю, нельзя ли все же позвонить по телефону. Я позвонил бы в Кишпешт доктору Тооту, который живет напротив моего брата. Живы ли они, здоровы ли? Что за чепуха эти мечты о телефоне, ведь все телефонные аппараты, вероятно, давно уничтожены.
Много думаю о д-ре Холлоше. Он такой замечательный человек, что ему должно везти. Я верю в его везенье. О моем друге Гергее почти не осмеливаюсь думать. Но что с Погани, который живет в Сентэндрэ? Там и теперь еще немцы, а он известный всем коммунист. Не арестован ли он?
Проветривать постельное белье я ношу к себе в квартиру. Нелегкая работа. Как раздобыть хотя бы маленькую свечку?
Идет снег. Двор, улица были бы очень красивы, если в этом гнусном мире, где людская злоба поганит даже природу, что-нибудь вообще может быть красивым.
Пишу в мастерской около часу дня, сидя у стола при мигающем свете маленькой лампы, не вижу, что и пишу.
Мои карманные часы остановились. Завел их, все равно не идут. Очевидно, им тоже пришел конец.
Три часа пополудни. Я слышал, как кто-то сказал это, ведь мои часы испорчены. Очень тоскливо. Хуже того, на душе отчаяние. Господи, сколько это будет длиться? Хорошо бы знать срок. Тогда, может быть, я смирился бы и до марта тут высидел. Ежедневно дни бы считал, вот еще день прошел, еще, осталось столько-то и столько-то.
Снова напрасно искал д-ра Лацко. Хорошо бы встретиться с ним, он врач, ходит повсюду, наверное, что-то знает. Я слышал, в доме на улице Этвеша нилашисты искали скрывающихся евреев. Одного нашли, повели куда-то, но уже в воротах пристрелили.
У нас в основном тихо. Люди возятся, хлопочут, стоят на часах, скучают, многие лежат, спят; некоторые женщины готовят еду. На обед я ел свинину с картошкой, было вкусно и много. Воды пить не хочется.
10 января, среда.
Такое положение нестерпимо. Вчера вечером мне было очень грустно. Сидел один в углу. Тупо, без мыслей. Душевные силы покидают меня. Боюсь, что окончательно потеряю терпение, не смогу больше выдержать в этом подвале. Когда я выхожу на дневной свет, а потом спускаюсь, то первое время ничего не вижу.
А ведь можно было бы избежать и этого подвала, и осады вообще. У меня было много планов, но я не мог осуществить их из-за жены. Следовало еще в октябре уехать на восток навстречу русским или, самое лучшее, осенью поехать на будайскую сторону в Кишапоштаг на берегу Дуная, оттуда ночью на лодке переправиться в Апоштаг, а там русские.
О планах своих я рассказал двум-трем знакомым, но никто их не одобрил. Говорили, что меня пристрелит русский часовой. Почему всюду обязательно должны стоять часовые? Да если такая опасность и существует, ради свободы можно рискнуть.
Г. отлынивает от покупки хлеба. Ленится сходить в пекарню. Больше не стану ее просить.
Жена с каждым днем худеет.
В кухне женщины спорили об уборке, никак не могли договориться. Для большинства из них уборкой заниматься — оскорбительно. Грязная работа, только для пролетариев. Жильцы придумали так: убирать будет дворничиха, и каждый заплатит ей по пять пенгё в месяц. Рассчитывали они на один месяц. Плата небольшая, но дворничиха — женщина трудолюбивая, ей, возможно, даже удовольствие доставляет такая работа. Впрочем, некоторые женщины сами подметают и моют полы.
Не считая мелких стычек, жильцы хорошо уживаются друг с другом. Не думаю, что повсюду царит столь длительный мир. Где-то, вероятно, и ссорятся, и грызутся, и грозят друг другу, а возможно, доносы пишут. Когда слышится смертоносный гул самолетов, чем и заниматься, как не доносить на ближнего, не верящего в окончательную победу немцев.
У нас в убежище живут четыре еврейки и с ними маленький мальчик. Прочие жильцы не знают, что они евреи. Живут они тихо, уединенно, ни в какие конфликты не вступают.
Наша улица превратилась в настоящий военный лагерь. Сегодня утром, заняв половину тротуара, у ворот остановились две немецкие машины. Вероятно, с каким-то радиооборудованием, они гудели, дрожали, черт знает что за машины. Наш дом, наша квартира оказались в еще большей опасности. Немецкие солдаты, конечно, нравятся женщинам нашего дома, они очень приветливы с ними.
Едва могу писать. Не нахожу ни места, ни света. Сегодня спал дольше, чем обычно, и не смог умыться. В мастерской кишел народ, добраться до крана было невозможно. Уж за полдень, а я до сих пор не умыт.
Все ждут от немцев перемен к лучшему. Ладно, будем справедливы: почти все. Надеются, что немцы их спасут. Dum spiro, spero. Пока живу, надеюсь. Когда станет окончательно ясно, что спасение не придет, у них появятся новые надежды. Но это их дело. Сам я, однако, нигде — ни на небе, ни на земле — не замечаю никаких добрых признаков.