Вчера вечером был у М—и, в его квартире на втором этаже. Играли в карты.
Мне трудно рано ложиться. Не могу привыкнуть. Но если уж засыпаю, то сплю обычно хорошо, как бы нас ни бомбили. Очень интересные у меня иллюзии: внизу, в подвале, самолета не видно, следовательно, сбросить на меня бомбу он не может. Я недоступен. Настоящий страус, который прячет голову в песок. А ведь знаю, что убежище малонадежное. Попадет бомба в основание дома со стороны двора, и всем подвальным жителям — конец. Умереть-то, может, и неплохо. А вот быть заживо погребенным — ужасно.
Сегодня у нас пропало туалетное мыло. Искали, не нашли. Подозреваем кражу. Не совсем без оснований, в убежище то и дело что-то исчезает. Правда, подчас исчезнувшие вещи находятся, но не всегда. Мыло нашлось. Трудно поддерживать здесь порядок, места нет, все валяется где попало.
Нельзя сказать, что люди в большом отчаянии. Для некоторых все нипочем, все пережитые до сих пор испытания. Шутят, смеются, дразнят друг друга и даже кутят. Иногда так спокойно играют в карты, словно они где-нибудь в кафе, а вокруг царит идеальный мир.
У Г. жильцы сообщили, что немцы «освободили» венское шоссе. Словом, та же новость, которую я слышал вчера. Девушка-еврейка, которая, как я говорил, живет здесь с подложным паспортом и числится христианкой, вздохнула:
— Слава богу!
И украдкой глянула на меня. Вскоре мы остались вдвоем.
— Видите, на что приходится идти? Чтобы спасти свою жизнь, — сказала она.
— Вижу. И восхищаюсь вами. Я на это не способен.
— Надо.
— Самое большее, что я могу, это молчать, как промолчал и сейчас.
— Так ведь они и по вашему молчанию все понимают.
— Знаю.
Некоторые в превосходном настроении рассказывают анекдоты. Даже об уличных расстрелах. Например, такой:
Окрик на улице:
— Стой! Кто шел?
Я устал и раздражен. По одежде замечаю, что тоже худею. Цвет лица у меня, вероятно, зеленый. Это лишь предположение, мне и в голову не придет посмотреться в зеркало, да и случая не представляется.
Что происходит в Апоштаге? Что с дядей Миклошем и его семьей? Им теперь хорошо. Разумеется, если они сумели понять это. Дюла Вереш еще до рождества ходил глядеть на это село. Отправился на правый берег Дуная в Кишапоштаг, лежащий на прибрежном холме, оттуда смотрел в бинокль. Потом рассказывал, что село уцелело, повреждено два-три дома. И люди по улицам ходят.
Молодая женщина две недели читает одну книгу. Роман Митчела «Унесенные ветром».
Интересно, как здесь, в убежище, происходит половая жизнь? Бывает ли у людей охота, хватает ли душевных сил на это? Находят ли они такую возможность? Ведь мы живем скученно, как тут уединиться? Я не замечаю никаких следов половой жизни. И все же одну пару, кажется, застали «на месте преступления», in flagranti, на лестничной площадке.
11 января, четверг.
Жена говорит, что ночью опять не спала, мешали взрывы. Другие жильцы утверждают, что бомбежка была только под утро и продолжалась недолго. Не могу разобраться в этих звуках: как-то ребенок, сидя на ящике, время от времени ударял по нему ногой, а мне казалось, что это взрывы.
Сейчас идет обстрел, изредка слышится гул самолетов, бросают бомбы.
Вчера вечером играл в шахматы.
Хлеба у нас почти нет. К Г. я теперь пойти не могу, — выходить на улицу не рекомендуется.
И в аптеку не сходишь. Про аптеку я упоминал. Хотел купить севеналету, аспирин и адрианоль. А сейчас вспомнилось, — вероятно, тогда не было случая записать это. Когда на днях я зашел в ближайшую аптеку, разумеется, напрасно, там была женщина, которая разговаривала с аптекаршей. Она сказала, что нужно немедленно закрыть все двери, окна, и на улицу не показываться: там будет огромное шествие, — прибыли немцы. Ну, я не удержался, перебил:
— А где вы это слышали?
— Один господин сказал.
— Как можно верить подобной чепухе?
Женщина враждебно взглянула на меня и не ответила.
— Для чего закрывать окна, если будут дефилировать ваши любимые немцы? Скажите тому господину, чтобы в следующий раз врал поумнее.
Признаюсь, однако, что я спешно ретировался из аптеки.
У нас еще остался кусок десятидневного хлеба. Не сухого, о, нет, вовсе не сухого. Больше того, сырого. Здесь все сыреет. Табак, сигареты, отсыревает все. Удивительно, как еще в моей тетрадке можно писать.
Видимо, сраженье снова оживилось. Как гавкают поблизости зенитные блефы! Потому что все это блеф. Знает кто-нибудь случай, когда из зенитной пушки попали в самолет? Даже гавканье их — мошенничество.
Достоверных новостей, конечно, нет. Один мужчина из нашего подвала ходит на Американский проспект. Скажем, в учреждение. До сих пор он ходил ежедневно. Самому господу богу он не сообщил бы хорошей новости. На это он просто не способен. Не только не способен сказать хорошее, но даже заметить его.
— Каково положение? — спрашиваю я у него по вечерам. А вдруг настороженность его исчезнет и он раскроет рот. Но нет, он тверд, он непоколебим. Ответ у него всегда один:
— Понятия не имею.
Его ответ, конечно, означает: для вас у меня нет никаких сообщений. А ведь я вижу, как он волнуется, нервно трясет ногой, какая озабоченная у него физиономия. Но он понятия ни о чем не имеет. Я ловил его на том, что для своих единомышленников у него всегда есть новости. Замечал, как шептались они, близко склонившись друг к другу. А замолкнув, мрачно смотрели в землю.
У меня будут носовые платки! Шесть штук сохнет на веревке, натянутой в мастерской. Большая удача. Чистый носовой платок — истинная отрада.
Женщины готовят еду. Плита принадлежит Р., она стоит возле нее, усердствуя, с утра до вечера. Неплохо живут мои подвальные сожители. Видел как-то один обед: суп, мясо — все еще есть мясо! — с картошкой и блюдо из гороха.
Ночью долго слушал странный хор. Все убежище кашляло. Почти у всех катар. Один мужчина кашляет часами, не переставая. Кажется, вот-вот у него разорвутся легкие. Я тоже кашляю. Когда случайно стихает, а мне в это время захочется кашлять, я сую голову под подушку, чтобы не беспокоить остальных. У меня сильный катар дыхательных путей. Каждый вздох царапает горло, кашлять больно. Я потею, худею. Здесь в подвале не вылечишься. А лечусь я так: поднимаюсь на лестничную площадку и стою там как можно дольше. Нос заложен, дышать невозможно, пользуюсь адрианолем. Ночью трижды зажигал свет и возился с лекарством.
Еврейские женщины ведут себя очень умно. Одна из них почти все время лежит или сидит на диване, молча выходит, входит, никто даже не замечает ее присутствия. Выражение лица у нее ни грустное, ни веселое, самообладание необычайное. Другая целиком зависит от одной семьи, которая прячет ее за большие деньги. Она тоже тихая, ходит как тень и все терпит. Та, чьей жилицей, вернее, подопечной она является, иногда требует, чтобы она завязывала ей ботинки.
Живут в убежище люди, сказать о которых: они болеют за немцев — значило бы возвести поклеп. Эти молчат или увиливают от прямого ответа, если приходится высказываться о событиях. Побаиваются, да и не революционеры они, но ум у них трезвый, и в положении они ориентируются. Тем свободнее болтают германофилы. Их ничуть не смущает медленно, но неотвратимо надвигающийся на них конец. Злые люди обычно активнее и смелее человечных.
Дети хорошо переносят жизнь в подвале. Играют, бегают, для них это развлечение.
И. сказал, что в доме на улице Хернад, где живет д-р Х., был случай тифа. Вшей в нашем подвале пока не находили, но, по мнению И., блох тут достаточно. Нельзя сказать, что чистота у нас идеальная. Воздух в подвале мерзкий. У нас есть один вентиляционный люк, но его редко кто открывает; вся моя агитация оказалась напрасной, одежду не чистят. Может быть, за исключением одного Ч.
Чистка одежды щеткой — операция довольно сложная. Я поднимаюсь на лестничную площадку, снимаю пальто и, держа его в руке — повесить некуда — чищу. Зимнее пальто всегда на мне, холод такой, что иначе не выдержишь.
Т. говорит, будто видел вчера, как гнали евреев с проспекта Пожони в сторону гетто. Среди них не было ни одного, сохранившего человеческий облик. Лица усталые, измученные, синие, даже лиловые. И дождь хлестал неумолимо.
Сегодня целый день бомбят. Надо сказать: слава богу! Рассказывают, что часть центра города в пламени. После полудня вблизи нас в районе проспекта Андраши возле дворца Дречлера сбросили бомбу.
Писать трудно. Ни места, ни света. Изредка я поднимаюсь на лестничную площадку и, приложив тетрадь к стене, пишу стоя. Почерк у меня, будто курица лапой царапала, слова ничего не говорящие, фразы нескладные, я повторяюсь.
На обед был горох и картошка. Скудновато. И ужин будет такой же. Жена лежит.
У нас нет керосина, коридор и лестница не освещаются. Когда поднимаешься или спускаешься, приходится жечь спички. Но спичек нет. Т. дает иногда по коробку то одному, то другому. Но жечь приходится так много, что за два дня коробок пустеет. А спички надо экономить. Я часто двигаюсь в темноте ощупью. Как слепой.
Описывая наше убожество, я отмечаю только факты и хорошо сознаю, что все это мелочь, ничто в сравнении с муками многих других людей. Кровавая бойня, тюрьма, неволя, трудовые лагеря, заграждения из колючей проволоки, казни, пытки, вся Европа в крови. Наши лишения — мелкие беды, истинная беда только в том, что жизнь в постоянной опасности. От большой бомбы с лестницы в подвал не убежишь.