Уже смеркалось, когда со стороны хутора Хетени на поле показалась мужская фигура.
— Ферко идет! — сказала молодая женщина, узнав парня по расхлябанной походке.
Йошка бросился навстречу — он бежал что есть духу, чтобы первым рассказать о сегодняшнем происшествии.
— Устал, наверное, бедняга, — проговорила старуха, а сама подумала: хорошо бы парень вечером сходил в имение да принес мяса и вина.
Ферко подошел, смеясь, радуясь, что его не было дома. Полусерьезно, полунасмешливо утешил пастуха:
— Не горюйте! Ничего, и они когда-нибудь нарвутся!
— Очень устал? — нетерпеливо спросила старуха, боясь, что парень откажется вдруг «отнести овсеца».
Ферко удалось уговорить. Сначала он противился, твердил, что не пойдет, хоть ему золотом за овес заплати. Но, узнав, что на ужин одна простокваша, сдался: парень терпеть не мог простокваши… Итак, достали испытанный кривой гвоздь, открыли им дверь чердака, выгребли немного овса — сколько Ферко мог донести в залатанном мешке — и, так как начало темнеть, отправили парня в путь: за полтора часа управится, сходит туда и обратно.
Пастух вышел из дома навстречу подпаску — тот уже гнал коров; батрак пошел в хлев; старуха принялась болтать с молодкой о том о сем; молодка, разглядывая свои вконец истрепанные домашние туфли, поинтересовалась, когда будет ярмарка в Вече, и тут же подумала, что на ярмарке, быть может, встретится со светловолосым жандармом: очень уж молодцеватый парень, и лицо у него красивое. Она, конечно, увидит его, ведь на ярмарке жандармы знай ходят взад-вперед — за порядком следят, чтоб не случилось где-нибудь драки.
1917
Перевод Е. Тумаркиной.
Волк и овечка
На опушку леса с жутким воем вломились волки. Их томила жажда, они сквернословили, бранили какой-то разбойный народ, но вот кто-то из них увидел резво журчащий ручей. Бросились волки всей стаей к ручью, наклонились и принялись жадно пить, черпая прозрачную воду жестянками, а то и просто горстями. Вдруг один волк вскинул голову, выкатил глаза, и ноздри его широко раздулись, — так бывает, когда волк учует запах ягненка; и правда, неподалеку от них из того же ручья пила воду какая-то кроткая овечка. Поделившись с товарищами открытием, волк немедленно подал рапорт главному Волку. Волки выпрямились и с просиявшими мордами устремили глаза на овцу.
— Эй! — крикнул какой-то волк.
— Эй! — словно свист стрелы, пронесшейся у самого уха. Робкая овца содрогнулась. Она все поняла, но не шевельнулась и сделала вид, будто не слышит или же не догадывается, что окрик относится к ней. Сохранять неподвижность ей было нетрудно — от неожиданности и страха она на миг помертвела.
— Эй! — снова резко взвизгнул голос.
— Эй, мошенница! Эй!
Машинально, как всегда повинуясь, овца выпрямилась и стала смотреть на волков.
— Тащи к нам ближе овечью шкуру!
— Zu mir![49]
Как не хотелось овечке двигаться. Как ей хотелось с головой уйти в воду и никогда больше не всплыть. Тяжко было у нее на душе.
Но вот опять позвал ее Волк.
— Ну иди же сюда, иди! — сказал он фальцетом, почти дружелюбно.
Овечка шагнула. Зов звучал так беззлобно, что в груди ее слабо затлела надежда. Она шагнула и медленно, очень медленно пошла к волкам. А волчьи глаза горели, волки глотали слюнки.
Овца подошла и остановилась. Она стояла перед стаей смятенная, с непокрытой головой. И тогда Волк с улыбкой спросил:
— Почему ты воду мутишь, когда мы пьем?
Позабыв об опасности, овца смело ответила:
— Я не мутила воду. Я не могла ее замутить, ведь вы наверху, а я внизу.
— Ах, да! Superior stabat lupus[50]. Вполне справедливо, вполне.
И Волк засмеялся. Ему вторил хриплый воющий хор.
— Зато в прошлом году ты на нас клеветала.
— Да нет же, нет… Упаси меня бог! — торопливо защищалась овечка. — Как могла я на вас клеветать, когда в прошлом году вас тут и не было.
Снова Волк засмеялся бессердечным звенящим смехом.
— Да, это верно. В прошлом году мы действительно были где-то у черта на куличках. Хм… Но если не в прошлом, тогда, черт возьми, ты клеветала на нас в этом. В это-о-ом! А если не ты, то твой отец. Или мать, или брат, или кто-то еще из вашей гнусной семьи. Ты или твои товарищи, твои сообщники — все равно!
Волк был бледен, глаза волчьи сверкали, обычно звонкий голос теперь дребезжал. Овечка много слышала о волках, и сейчас ей страшно хотелось в отчаянье завизжать, броситься на колени, вопить, рыдать, умолять. Но она была совсем обессилена и потому не двигалась и молчала. А волки подтягивались все ближе; вот они обступили ее плотным кольцом и некоторые даже хрипели, подстегиваемые плотоядным желанием; мускулы у них подергивались; один уже щелкал зубами, и у всех вокруг пастей и носов зеленым светом вспыхивало серное дыхание.
Овца оцепенело молчала. Какой-то волк взвыл:
— Ты что, рот себе залепила? Мы тебе его живо разлепим.
«Мы тебе его живо разлепим», — стучало в мозгу овечки; из глаз ее хлынули слезы и закапали часто-часто, И тогда, прерывая слова рыданьем, она заблеяла, забормотала:
— Нет от-тца у меня. Я си-ирота. И ма-ать моя давно умерла. Был еще брат, но погиб на во-ойне.
— Погиб? — переспросил какой-то волк с леденящей кровь иронией.
— Выходит, ты не мутила воду, нет у тебя ни матери, ни отца, и брата нет, ничего у тебя нет, ничего ты не делала, ты невинна, чиста, как новорожденный агнец.
— Да, да, всегда к вашим услугам, — проблеяла овца, и снова в ней слабо замерцала надежда.
— Гм. Так… Значит, ты не ты, и грехов у тебя никаких… Значит, ты все отрицаешь. А я, значит… лгу?!
Застыла овца. И тут один волк с силой ударил ее по глазам. Удар был так страшен, что один глаз у овцы выскочил. Волк взвыл от хищного наслаждения.
— Значит, их благородие лжет? Ах, ты…
— Лжет или не лжет?
Снова страшный удар, и овечий глаз лопнул. Волчья стая хором взвыла.
— Не лжет, — задыхаясь, пролепетала овца.
— Не лжет? Стало быть, говорит правду? — закричал еще один волк и, разгорячась, ударил ее по голове. У овцы треснул череп.
— Правду он говорит.
— Выходит, лжешь ты!
Еще удар. Череп трещит.
— Лжешь ты или не лжешь?
Удар. Звук рвущейся кожи, хруст костей.
— Я лгу.
— А-а-а! Лжешь, собака? Посмела лгать?
Ее рванули. Хлынула кровь.
— Значит, ты, мерзавка, лгала? Значит, есть у тебя отец?
Пырнули ее.
— У меня есть отец.
— Может быть, два отца?
Пнули ее.
— А-ай, два отца.
Кости стали ломать.
— Может, у тебя три отца?
Обожгли.
— А-ай, три отца.
Удар.
— Значит, у тебя столько отцов, сколько мы захотим?
Что-то отпилили.
— А-я-я-яй, у меня сто отцов.
Удар.
— Значит, ты убивала?
— Да, убивала.
Пинок.
— Значит, ты грабила?
Удары сыпались, кости хрустели.
— Да, грабила.
Снова пырнули.
— Ты на нас клеветала?
Обожгли.
— Да. Клеветала.
Кости снова ломали.
— Когда мы пили, ты воду мутила?
Град ударов.
— Мутила…
Били, рвали, кусали, жгли. Овца была уже недвижима, дыханье ее угасало. Волчья стая хором выла. Волк стоял; он был угрюм. Вот закурил; когти на белых руках заблестели. Волчьи краги под лучами солнца сверкали. Волки стояли кольцом и уныло, нетерпеливо повизгивали. Он им кивнул.
Утащили волки овечку в лес.
А ветер шумел, и гудели, стонали деревья, и качались могучие ветви, сгибаясь под непосильною ношей.
1922
Перевод Е. Терновской.
Урок
«Если ты встанешь на колени, да как следует сложишь руки и скажешь: милый, дорогой Лайош Надь, очень тебя прошу, дай мне пенгё, — то получишь за это один пенгё. Ну! Поживей-ка! Не так, — хорошенько. Давай, давай, на оба колена. Так. Теперь проси. Громче. Что-о-о? Говоришь, что куражусь… моя желчь… глупые шутки… зря обижаю? Ты мне околесицу не неси, зубы не заговаривай, а говори ясно и чисто: милый, дорогой… вот так! очень тебя прошу… Ну, видишь. Если теперь и ботинки мои поцелуешь, получишь еще пятьдесят филлеров. Ну, целуй же. Как следует! Теперь скажи в первом лице: я — глупый, гадкий, мерзкий человек, — получишь еще пенгё — всего, выходит, два пенгё пятьдесят филлеров».
«Не скажешь? Тогда ничего не получишь. Скажешь или не скажешь? Да не скули, говори громко, смелее говори, ведь ты не лжешь, сколько бы гадостей ты о себе ни наговорил, все будет правдой».
«Вот так. Теперь встань, сядь сюда, на стул. Нет, нет. Не так близко, отодвинься подальше, это слишком уж близко, а ты мне ужасно противен».
«Во-первых, ничего ты не получишь. Если бы был достоин, я и так тебе дал бы. И комедии этой не стал бы разыгрывать».
«Да, обманул. Ну и что? Скажешь, ты не заслужил? Да разве можно дать два пенгё пятьдесят филлеров человеку, способному за два пенгё пятьдесят филлеров сделать то, что ты сейчас сделал? Ну, можно ли?»
«И тебе не стыдно? За два пятьдесят так унижаться. Становиться на колени, клянчить, себя бесчестить, ботинки мои целовать. Фи, ну и жалкий ты тип».