— Чего опять затеяли? чего разорались? А ну марш по домам!
На третьем этаже под номером двадцать девять мужчина поворачивается на диване, охает, вздыхает, ругается:
— А чтоб им пусто было, этой мелюзге, четверти часа вздремнуть не дают!
Распахивается дверь, мать вылетает, ловит свою дочку, тащит в квартиру. По дороге бьет, девочка плачет.
Второй этаж, 12. Черноусый мужчина завязывает перед зеркалом галстук. Он мрачен и безмолвен. Дама мурлыкает песенку. Прячет деньги в ридикюль, ридикюль прячет в шкаф и поворачивает в замке ключ. Черноусый мужчина видит все это в зеркале. В голове мелькают обрывки мыслей: прыгнуть бы, взломать дверь шкафа, вырвать ридикюль, забрать свои деньги и… и лучше разорвать… но галстук тем временем завязан, завязан красиво, он очень идет к рубашке и к костюму, — и мужчина уже примирился с судьбой. Дама поглядывает на мужчину чуть ли не с презрением, но не отдает себе в этом отчета, а главное — если бы кто-нибудь это заметил, она бы с негодованием протестовала… Напыщенные жирные буквы газеты видны теперь до конца. Итак, низшая точка нами пройдена. Правительство осознает свой долг и сумеет противостоять угрозе русского демпинга.
Первый этаж, 8. Потрепанный, неухоженный мужчина сидит в ветхом кресле, на голове у него радионаушники. Кастратный тенор вдохновенно, убежденно объемлет руладами город, всю страну, Европу: Десять пенгё двадцать филлеров — вот мой доход. На него пастушок проживет. «На него-о-о-о паа-стушооок про-живе-е-е-ет», — потрепанный мужчина впадает в задумчивость, — просто так, почти бессознательно. Может быть, человек этот с красивым голосом прав, слова его так неподдельны.
Первый этаж, 6. Две комнаты. Одна сдана. Хозяйка уехала к сестре в Буду. Жилец открывает отмычкой шкаф, достает из-под сложенных на полке салфеток две бумажки по двадцать пенгё и на их место кладет две по десять. Он истово убежден, что хозяйка либо решит, что тронулась умом, если думала, что в шкафу лежат двадцатипенгёвые бумажки, либо обвинит нечистого в том, что он обратил их в десятипенгёвые.
Первый этаж, 4. Молодой человек читает Гезу Гардони[53], «Свадьба Мартша Гёре». Он доволен собой. Вижу вывеску — как помню — «Выдавательство». Ну, сват, говорю, сюды мы зайдем. Тут я чую, выдадут обратно ту кацавейку, что у меня на Лигете с плеч сняли». Читатель смеется.
Второй этаж, 12. Черноусый мужчина вежливо прощается с Дамой. Из миниатюрного флакона Дама брызжет на отворот его пиджака несколько капель. Открывается, закрывается дверь. В окне напротив стоит горничная, на третьем этаже — беременная женщина: чуть отодвинув занавески, ждут, подстерегают. Они простояли так с того момента, как черноусый мужчина вошел в дом. «Чтоб он шею себе свернул, скотина!» — с ненавистью шипит женщина. «Какой красивый мужчина!» — шепчет в сладкой истоме горничная. Черноусый мужчина идет по галерее, сердито поскрипывают его ботинки. На лестнице он вдруг заторопился, он почти бежит. А снизу навстречу ему карабкается Ибойка. Ибойке три года, у нее белокурые волосы, она жует апельсин. Вскидывает свои черные глаза на мужчину. И он останавливается. Останавливается и чувствует, что должен погладить ее по головке. Он улыбается, а девочка смеясь говорит: «Дя-дя!»
Сверху раздается протяжный крик: «Ибойка-а-а-а!»
Внизу, в погребе, шныряют крысы. Десять миллионов клопов и сто крыс, — это всего-навсего десять миллионов сто живности. Черные тараканы, прусаки, попугай и канарейка в клетке. У одних в погребах сложены уголь, дрова, другие — пустуют. В одном запасены ящики. Из общей прачечной через открытую дверь валит пар, внутри стирает молодая толстуха, лицо у нее красное и злое, иногда она вздыхает.
Наверху, на крыше, все гуляет кошка. То и дело останавливается, мяукает. Может быть, ищет своего замученного соплеменника. Одна из труб изрыгает плотный желто-белый дым. На воротах — правила внутреннего распорядка. «Воспрещается, воспрещается, воспрещается». Отдельная табличка: «Нищим воспрещается, прислуге воспрещается, носильщикам воспрещается, бродячим артистам воспрещается». Кто до пятого не заплатит, того четвертуют и вывесят для устрашения на всех углах. Перед воротами останавливается такси, из него вылезает недоросток. Его привез сильный, молодой, здоровый шофер. Такая уж у него работа — день-деньской возить по городу «недоростков», «муцушек» и «их милостей». Мимо дома по тротуару идут люди. Спешат, гуляют, плетутся. «Вот подлая баба, даже не взглянула на меня». «Нигде ни филлера, ни единого филлера!» «В это время «ВГК»[54] еще вел со счетом три — два». «К тому времени, брат, мы десять раз успеем подохнуть». «Закажите к нему еще розовую крепдешиновую блузку». Напротив школа, окна открыты, дети поют:
Шагов за двести стоят, зябко поеживаясь в пиджаках, двое молодых мужчин. Один из них жует окурок, и, свернув еще цигарку, угощает товарища.
— Посмотри-ка на крышу, как дымит! Должно быть, горит. Подождем-ка малость. А вдруг и вправду сгорит все дочиста.
— Черта лысого. Это только труба дымит. Не видать нам такого счастья.
— Что-то ты, приятель, приуныл. С каких это пор ты стал пораженцем?
1926
Перевод А. Науменко.
Облава
— Будет облава! — сказал мне друг.
Я никогда не видел облавы. Только читал о них в газетах. В глубине сознания возникли туманные картины. «Кордон из ста двадцати сыщиков оцепил Городской парк, и ровно в полночь к его центру со всех сторон двинулись полицейские агенты. Круг сужался. Сыщики проверяли документы у всех подозрительных лиц. Они поднимали спящих на скамейках бродяг, оборванцев, выгоняли из-под кустов бездомных… Облава была удачной: в руки полиции попали пятеро карманников, трое грабителей, двадцать семь заядлых тунеядцев и одиннадцать гулящих женщин».
— Хочешь присутствовать при облаве?
Я даже не ответил на вопрос. Быть статистом в подобном деле?
«Сыщики блокировали парадный и черный ходы небезызвестной корчмы «Семь литров». В этом притоне собирается окраинное отребье: оборванные тунеядцы, преступные элементы, тайные проститутки. Десять агентов во главе с инспектором ворвались в дымный зал, держа в руках револьверы. «Ни с места! Руки вверх!» — громко вскричал инспектор. Среди подонков, находившихся в вертепе, поднялась неописуемая паника…»
Облава! Охота. Волк охотится на собаку, собака на волка. Мысленно я представлял, как мужчины с помятыми лицами резко вскакивают, но, подчиняясь веским аргументам — револьверам, — неподвижно застывают на месте. Между ними, стараясь остаться незамеченными, жмется несколько озлобленных женщин. Чуть ли не под стол прячется взлохмаченная, с намалеванными сажей бровями Като Кюльтельки в красной в белый горошек блузке.
— Эта девчонка сведет меня в могилу, — стонет, ворочаясь без сна в какой-нибудь конуре, ее измученная мать.
— Дождется у меня ножа, — выдыхая перегар, хрипит рядом на лежанке отец.
Как при галлюцинации в моих ушах звучит:
— Предъявите документы. Ваше имя?
— Пал Адяг.
— Документы! А ну, пошевеливайтесь! Сколько времени не работаете?
— Год.
— Тут все два будет. На что живете?
— На что придется. То одно, то другое.
— А ну, становитесь в ряд.
— Но позвольте, я же ничего не сделал.
И тогда один из агентов взрывается:
— Не гавкай, мать твою!.. — И толкает Пала Адяга в грудь так, что он ударяется о стену.
— Марш в ряд!
Я провел рукой по лбу. Друг начал меня уговаривать!
— Ну, пойдем! Разок надо посмотреть на это. Одному мне будет скучно.
— Ладно, не возражаю.
— Я договорюсь с одним капитаном. Мы пойдем с сыщиками под видом репортеров.
— Хорошо.
— В час ночи они выйдут с улицы Оков из тринадцатого районного отделения. Встретимся на углу улиц Справедливости и Порядка у бронзовой скульптуры дракона. Я знаю маршрут группы. Подождем у дракона и присоединимся к ним. Значит, в половине первого!
— Хорошо, я буду там.
После полуночи в половине первого друг уже ждал меня на углу улиц Справедливости и Порядка у старой бронзовой скульптуры дракона.
В промозглой ноябрьской ночи мрачно поблескивал тротуар, небо было тускло-серым. Вдвоем мы топтались в ожидании возле дракона. Зловещая погодка для массового мероприятия! Некогда инки и майя ежегодно приносили в жертву десятки тысяч людей. Они заживо вспарывали тела своих жертв и из вскрытых грудных клеток вынимали горячие, еще бьющиеся сердца… Мы угрюмо молчали. Ждали. Уже минул час. Как видно, запаздывают. Изо рта у нас клубился пар. Мороз пробегал по коже.
— Может, они и не придут. Отложили облаву. Я слышал, сегодня вечером произошло какое-то загадочное убийство. Может, поэтому.
55