— Вон они идут! — вскричал я, заметив группу людей на проспекте Справедливости.
Я был поражен. Странно. Уже несколько минут я смотрел в ту сторону, и на всей протяженности дорога была пуста, никого и ничего на ней не было. А теперь там вдруг появилось человек пятьдесят или сто, а то и больше. Непонятно. Идут со стороны окраины. Словно из-под земли выросли или с неба свалились. За ними и над ними, будто рана на тускло-сером теле мамонта, желто-красное раскаленное пятно, похожее на отсвет гигантского пожара, окрасившего небо в алый цвет.
— Э, не болтай глупостей! — заворчал мой друг. — Это не полиция. Она должна появиться с улицы Порядка. Ты ведь знаешь, что на нее выходит улица Оков, а там помещается тринадцатое отделение.
Группа быстро приближалась. До нас доносились обрывки оживленного разговора. Но кто они такие?
— Облава, видимо, отменена. Уже половина второго.
— Это и есть облава!
— Нет! Посмотри, как странно они выглядят!
Люди уже приблизились к нам, прошли мимо бронзового дракона. Из спины дракона поднималась высокая колонна с четырьмя дуговыми фонарями наверху. В их свете можно было различить фигуры людей.
Действительно, это не обычные сыщики! Не видно могучих, напоминающих цирковых борцов, фигур. Нет характерных черных зимних пальто и котелков, толстых палок с ручками, огромных раздутых кулаков, торчащих из рукавов пальто. Не видно маленьких густых черных усиков и колючих жестких глаз над ними.
— Что это за люди?
Серые однообразные фигуры и лица казались олицетворением какой-то идеи. Правда, и у них выпуклые груди и широкие плечи, но лица их серьезны и мрачны и даже носят следы давней печали; они немного бледны, немного оживлены, как люди, побывавшие на краю гибели, но избежавшие ее, и глаза у них добрые и кроткие.
Один из группы остановился возле нас, поглядел прямо мне в глаза. Второй придержал его за руку:
— Брось! Ты едва знаком с ним!
— Хотите пойти с нами?
— Куда?
— Мы устраиваем облаву.
Я присоединился к ним. И поручился за своего друга.
— Он славный парень, — сказал я, — но пока не прозрел.
Мы оставили далеко позади себя бронзового дракона. Тут и там на скамейках вдоль дороги в мучительном полусне, согнувшись, сидели люди. Голова одного из них упала на грудь, рот приоткрылся, ноги он вытянул вперед, упершись каблуками в землю — мы молча остановились возле него, он стонал во сне, дрожал от холода, — пальто на нем не было. Странные сыщики! Они устраивают облаву! Один хотел разбудить спящего, но другой, быть может, инспектор, сказал:
— Оставь его! Что нам с ним делать? Он устал, не потащим же мы его с собой, а дать на сегодня ему приют мы уже не можем. Оставь его!
— Беед-няя-га! — вздохом прозвучало несколько голосов, но мы пошли дальше.
А работа уже началась. Посреди дороги остановили машину. Я поспешил к ней, хотел понять, что происходит. Когда я туда добрался, протиснувшись сквозь толпу, у машины стоял ее пассажир — высокий мужчина в шубе с черным меховым воротником, велюровой шляпе с опущенными полями на голове и моноклем в глазу; держался он весьма вызывающе. Несомненно, он видел в театре «Трагедию человека»[56] и теперь копировал сцену с маркизом. Казалось, он гордо заявляет: «Я маркиз!»
— Ваша профессия? — задал ему вопрос один из странных сыщиков. — Что вы делаете целыми днями? Каким общественно полезным трудом занимаетесь?
— Я вообще не тружусь! — гордо ответил маркиз-подражатель.
— Отъявленный тунеядец! Заберем его с собой! — прозвучал приказ.
— Взять его! Вперед!
Шоферу они сказали:
— Вы можете ехать!
Шофер насмешливо улыбнулся и не тронулся с места:
— Позвольте, это недоразумение…
Он хотел вступиться за своего хозяина.
— Едете или нет? — тихо спросил кто-то, нацелив ему в лоб револьвер.
Улыбку шофера сменила мучительная гримаса, он быстро отвел взгляд, будто желая таким образом игнорировать существование револьвера, из горла его вырвалось какое-то подобие звука, но он взялся за руль и завел мотор.
— Вперед! — прозвучала обращенная ко всем нам команда.
Мы двинулись в путь, ведя с собой «маркиза». Необычный отряд проверял документы у мужчин и женщин. Шла странная, никогда никем не виданная, не слыханная работа. Мы задержали и повели с собой рантье, стригущего купоны. Владельца одиннадцатиэтажного углового дома, дерущего с жильцов непосильную для них квартирную плату. Двух членов «Великосветского клуба». Известную актрису-инженю первого театра города — этот юный ангел был остановлен, когда выходил из особняка семидесятилетнего генерального директора. Задержали преждевременно состарившегося молодого человека с потасканным лицом, отправлявшегося домой из типографии, где он в последний момент переправил на лживые несколько правдивых фраз, проскочивших в его рукопись отчасти по ошибке, отчасти по его недосмотру. Схватили одного слабоумного в ковбойской шляпе, который пишет натюрморты — персики, виноград и очищенные орехи со щипцами для колки, — и продает свои картины, называя их чистым искусством. Задержали приземистого человека с добродушным лицом, который, подняв воротник и придерживая у рта носовой платок, крался вдоль домов после исполнения в Опере для весьма высокопоставленной публики «La donna è mobile»[57].
— Отъявленный тунеядец! — сказали об одном из них.
— Вор! — относилось к другому.
— Тайная проститутка! — говорили дамам.
О, странная, непонятная, никогда не происходившая облава! Было, вероятно, часов пять утра, когда мы остановились у дворца, все окна которого были освещены. Дворец утопал в волшебном свете, как с подобающим почтением и даже любовью обычно пишут в газетах. Вдоль тротуара у дворца стоял длинный ряд автомобилей, дремали, дрожа от холода, измученные шоферы.
— Двадцать останутся у ворот, двадцать отправятся к черному ходу! Пятьдесят человек будут охранять задержанных. Остальные за мной!
И странные агенты взбежали на второй этаж, ворвались в сверкающий зал, держа в руках револьверы.
— Ни с места! Руки вверх! — громко вскричал странный инспектор.
В сверкающем зале поднялась неописуемая паника.
1928
Перевод Е. Тумаркиной.
Panacea magna[58]
Уже в ранней юности доктор Боромеус проявил несомненную склонность к деструктивизму. Вместо того, например, чтоб готовить себя к поприщу коммерсанта, который за три покупает, а за шесть продает, к жене приставляет двух служанок, к детям гувернантку и каждые пять лет приобретает новый дом на углу, вместо того, чтоб готовить себя к деятельности священника, солдата или почтового чиновника, Боромеус пожелал стать ученым. Да, ученым, но вовсе не для того, чтоб возглавить университетскую кафедру и из года в год с великим пафосом изрекать: «кто рано встает, тому бог дает», «не стыдись заплат, стыдись лохмотьев» и далее — cucurbita pepo и zea mays[59], — нет, он стремился к глубокому познанию мира, он намеревался изучать законы материи и жизни.
Изучать… Но для чего? Нет, не для того, чтоб установить одну непреложную истину, а именно: так было всегда, так будет всегда, и быть иначе не может; и вовсе не для того, чтоб изобрести новый, небывалый по эффективности, химический реагент, один грамм которого ослеплял, оглушал, парализовывал, лишал дара речи, разлагал, поджигал, испепелял все живое в радиусе десяти тысяч километров; нет, д-р Боромеус уже тогда ломал голову над тем, как принести людям пользу и открыть нечто такое, что осчастливило бы все человечество или хотя бы сократило человеческие страдания. Еще в шестом классе учитель закона божия предрекал: «Вы плохо кончите, Боромеус!» В восьмом классе учитель латыни предсказывал: «Этого Боромеуса повесят когда-нибудь за ноги!», а д-р Парал, профессор университета, пошел еще дальше, выступив не с пророчеством, а с конкретным предложением: «Такого человека следует изжарить живьем».
Доктор Боромеус оказался, однако, изрядным болваном: он учился, трудился, экспериментировал и в конце концов изобрел так называемую panacea magna, — название это он придумал сам, — совсем простое и дешевое средство, доступное всем и каждому, несложное в употреблении и исцелявшее окончательно и безвозвратно любые недуги. Когда средство было готово и с неизменно положительным результатом испытано на ряде людей, Боромеус решил открытие опубликовать, сделать его достоянием человечества. Чуждый меркантилизму, он не преследовал никаких материальных выгод, тем более что открытие было просто до гениальности и потому не могло стать источником дохода; он брал, скажем, самую обыкновенную, растущую всюду траву, и отвар ее в определенной пропорции смешивал с отваром другой не менее обыкновенной травы. Травы, отвар и смесь я упоминаю только лишь для примера, чтобы показать наглядно, сколь простым было изобретенное им средство; впрочем, сути его я не знаю, тайна так и осталась тайной, но если б и знал, все равно не проронил бы и слова, чтобы не разделить, чего доброго, участь Боромеуса.