Итак, изобретение panacea magna избавляло мир от всех напастей и всех страданий, но… обнародовать его все же не удалось. Правда, когда разнеслись о нем первые слухи, кое-где вспыхнули надежда и радость, но вскоре их сменили сомнения, а затем, после непродолжительных колебаний, все человечество в полном единодушии заняло позицию отрицания. Д-р Боромеус не отступил, и это привело его к гибели. Но расскажем все по порядку.
Говорю-то я «по порядку», но вижу, что хронологическим порядком придется пренебречь, выбрать лишь несколько эпизодов из лабиринта событий. С чего же начать? Пожалуй, с врачей. В так называемых «медицинских кругах» поднялось сущее смятение. «Если открыта panacea magna, то мы уже не нужны, и нам просто грозит сума», — заворчали врачи. (Один известный венгерский врач — фамилия его, разумеется, Вейсмахер — выразился еще лаконичней и пессимистичней: «Одно остается нам — с моста да в воду!») Если лекарство существует — нам конец. Следовательно, лекарство не существует! Panacea magna — чистое шарлатанство. Panacea magna — блеф. Д-р Боромеус — мошенник! И надо заставить его молчать. Его средство не только не исцеляет — оно опасно для здоровья. Надо исследовать ту тысячу индивидуумов, на которых он якобы экспериментировал. Необходимо доказать, что все они больны, больны еще более, чем когда-либо. У всех до единого следует зафиксировать тяжкие заболевания. Проказу, паралич, туберкулез спинного мозга, чахотку, заворот кишок, желчные камни, злокачественную анемию, последнюю стадию заболевания, смерть! Да, да, доказать, что было не менее десяти — пятнадцати случаев с летальным исходом. Нет, лучше так: взять десять — пятнадцать покойников и доказать, что они экзитировали после того, как приняли panacea magna, а перед тем у них никаких болезней не было.
Так хлопотали врачи. Но ведь были еще и аптекари! Запретить, указом полиции запретить употребление panacea magna, если она поступит в продажу! Истребить травы и прочие вещества, из которых возможно ее изготовление. Произвести повальный обыск в домах, и тех, у кого она будет найдена, арестовать, а самое снадобье конфисковать, потом сжечь и по ветру развеять прах.
К аптекарям присоединились домовладельцы. Их толкнуло на бунт весьма простое соображение: раз нет болезней, бездомным, стало быть, смерть не грозит, даже в лютый мороз, ночуя на улице, они могут не опасаться простуды легких; таким образом, беднейшие слои населения, которые едва наскребают на квартирную плату, перестанут страшиться призрака бесприютности, и тогда жестокая необходимость до последней капли крови бороться за деньги, нужные для крыши над головой, — исчезнет. Примерно так же рассуждали и ведомства общественного здравоохранения. Старшие чиновники вмиг сообразили, что к чему: «Если это месиво, или как там его, действительно себя оправдает, тогда, извините, нам всем придется выйти на пенсию». В кампанию против panacea magna включились больницы и санатории, их директоры, служащие, санитары и привратники. Работники «скорой помощи», собственники и горничные курортных заведений, знахарки и гадалки, психоаналитики и индивидуал-психологи, равно как и поставщики пиявок, специалисты по удалению мозолей, массажисты, воспитатели дефективных детей, оптики, бандажисты, сапожники-ортопедисты, могильщики и кладбищенские сторожа. Звонари тоже. И, естественно, попы. Последние весьма проницательно отметили, что человек, пока здоров, надут и высокомерен; он тогда лишь обращается к богу, когда его поражает недуг, когда душой его овладевает страх смерти или изматывает страдание. Застонали и лирические поэты: «Мы не позволим лишать нас наших страданий!» Мнение судей и адвокатов было предельно ясным: «Если преступность по большей части недуг, то мы действительно нуждаемся в недугах ближних». Мнение писателей, за исключением процентов двух или трех, также влилось в общий поток: «Если исчезнет слабоумие, кто станет читать наши творения?»
«Этого злобного джинна выпустили на нас из бутылки коварные диверсанты», — писала о д-ре Боромеусе в передовой статье самая уважаемая утренняя газета. Общественные организации посылали правительству петиции. Экстренно было созвано заседание парламента. Народ созывали на митинги. Ораторы гремели: «Подлые смутьяны подкупили этого лжеврача, способного на что угодно». А эксперты-графологи точно установили, что диплом д-ра Боромеуса подложный. Толпы людей вышли на демонстрацию. Люди приветствовали болезни.
— Да здравствует костоеда! Ура! Ура! — надрывался кто-то из демонстрантов.
— Ура! Ура! — мощно вторили ему голоса.
— Да здравствует рак желудка!
— Да здравствует зубная боль!
— Пропади она пропадом! — обмолвилась какая-то дура — уборщица с распухшей до размеров бочки головой и с перевязанным лицом. Ее сразу же линчевали. Правда, на розыски линчевателей была послана оперативная группа, но дело с мертвой точки не сдвинулось. Группы демонстрантов тащили восковые фигуры, изображавшие Гиппократа, Парацельса, Дженнера, Пастера, Коха, Беринга, Фрейда; они расстреливали фигуры из пистолетов, колотили их палками, вешали, снимали, снова вешали и наконец сожгли.
Под давлением общественного мнения правительство арестовало д-ра Боромеуса, конфисковало и уничтожило рецепт его изобретения, затем передало доктора в руки военного трибунала и, он как злодей, замысливший покушение на общество и человечество, был приговорен к смерти и казнен. Но и после его казни страсти не улеглись, буря, поднятая против panacea magna, еще долго, очень долго не утихала. Появились объемистые философские трактаты, раскрывавшие смысл бытия и доказывавшие, что смысл бытия заключен в страдании. Трактаты разошлись астрономическим тиражом, сочинители их загребли астрономические деньги и швыряли их без удержу на всякие удовольствия. Здоровых людей обложили специальным налогом и запретили вступать в брак. Больные в зависимости от степени недуга получали соответственные отличия и носили их, приколов к платью разноцветными лентами.
Если молодой крепкий мужчина приятной наружности окликал на улице красивую женщину, та, смерив его взглядом, полным омерзения, шипела: «Стыдитесь, молодой человек, ведь вы совершенно здоровы!»
1929
Перевод Е. Терновской.
Герои
В те времена в этом большом городе страх сжимал людям горло. Угрюмая мрачность, поселившаяся в глазах, затуманивала мозг, в глубине души шевелились воспоминания о мучительных страданиях, и память о них отравляла дни. Сердца, случалось, неистово бились, а порой людей охватывало чувство, будто сердце у них останавливается и куда-то падает, проваливается.
Да. Тогда по ночам у домов останавливались машины, из них выходили парни из специальных террористических отрядов, тихо переговаривались, по двое, по трое входили в дома, приказывали трясущемуся дворнику вести себя тихо, кое-кем интересовались, неожиданно появлялись у кого-нибудь в квартире и под каким-либо предлогом бесшумно уводили с собой.
Жертва шла, тяжело дыша, ноги ее подкашивались и, пытаясь выискать в лицах своих палачей что-то человеческое, какой-то намек на справедливость, поглядывала на них с нелепой надеждой на смягчение участи. Жертва робко дышала на маленькое пламя надежды, стараясь его раздуть: ведь палачи были вежливы и говорили, что речь идет всего лишь о допросе. Отдаваясь блаженной надежде, человек оказывался в глубине подвалов, а там надежда сменялась плачем, рыданьями, скрежетом зубов, ужасными воплями и хрипами, превращалась в кровавую баню, бешеный шквал ударов, увечье, проклятья, предсмертные судороги, стоны и мучительную гибель.
Жертвы шли одна за другой и никогда не возвращались обратно. Рыданья и жалобы вдов и детей не смягчали жестокие лица. Ответы на молящие вопросы звучали холодно, отрицательно. За громкий плач, причитания и проклятья матерей, вдов и сирот жестоко наказывали. Окаянное бедствие хуже войны, циклона, землетрясения, чумы, хуже самого адского ужаса, жуткое время, будь оно проклято, и будь прокляты все, в ком не стынет кровь при осознании этого.
Человек угрюмо сидел в своей комнате и читал. Но не понимал, что читает, ум его беспокойно метался, в воображении возникали окровавленные люди с содранной кожей, переломанными конечностями, и твердый, сильный человек бледнел, его бросало в дрожь. Он откладывал книгу, поднимался из-за стола, начинал расхаживать взад и вперед по комнате, потом останавливался, вздыхал: ему становилось стыдно.
— Боюсь, — шептал он. — Нельзя не бояться.
А лоб у него был высоким, глаза блестящими, взгляд открытым, лицо правильным, плечи широкими, грудь, как котел, сжатые в кулаки руки, как молоты.
— Жизнь каждого из нас в опасности. Осужден тот, на ком остановится недобрый взгляд, кого вдруг вспомнят. Страшно! От стыда готов провалиться сквозь землю. Силе бояться зла! Незапятнанной чести — кровопийцев!
И вновь принимался печатать шаг, будто гнев уже взял верх над страхом. Но вскоре слабость опять одолевала его, он присаживался к столу, ронял на него голову и, казалось, громко плачет.
В таком состоянии застала его жена. Она с тревогой посмотрела на мужа и принялась утешать его. Но Человек уже снова был тверд. Женщина утешала его, а сама постоянно была охвачена ужасом.