— Скажите, Духайчик, — ласково обратилась жена к мужу, — куда он пошел? Что еще взбрело ему в голову? Не нравится мне это.
Наступила тишина. В комнату вошла прислуга, убрала со стола чашечки, в которых пили черный кофе, спросила, не прикажут ли что-нибудь, — она собирается лечь спать. Выходя, служанка кликнула собаку, чтобы и ее уложить на ночь.
Духай ответил с кислой физиономией:
— Мне тоже не нравится. Только по другой причине, — за него я не беспокоюсь: такого и холера не возьмет, а просто потому, что он был у нас и отсюда пошел черт знает по каким делам, до которых мне, прежде всего, нет никакого дела.
И он заговорил почти шепотом:
— Они какое-то восстание готовят. Я этого не одобряю. Если восстание не удастся, немало людей сломает шею на этом. Ладно, это бы еще пустяки, это их дело, но зачем мне-то знать о такой затее? Почему он сообщает мне о своих планах? Кое-что в общих чертах, но все-таки сообщает. Зачем мне это? Мы все, находящиеся здесь, можем попасть из-за него в беду. Я не хочу иметь к политике ровно никакого отношения, я художник, я пишу картины. Я писал при короле, я пишу при республике, я пищу при пролетарской диктатуре!
— Ну, ну! — прервал его Квашаи. — При пролетарской диктатуре ты уж вряд ли будешь писать. Некому будет покупать твои картины.
— Почему это — некому?
— Ты что ж, думаешь, господам товарищам нужны такие произведения?
И он указал на картину, висевшую на противоположной стене, — она изображала пляшущего негритянского танцора в желтой одежде.
Духай возмутился:
— Почему это не станут покупать? По-моему, картина очень хорошая. Спроси дядю Фенеша, он тебе подтвердит… Это одна из лучших моих картин. Мне так удалось схватить здесь позу, движение, как будто это моментальная фотография, а вместе с тем это не фотография. Фотография механически, мертво запечатлевает какое-нибудь одно движение, а здесь само движение воплощено в бешеном, пьяном облике пляшущего негра. Почему же ты говоришь, что ее не купили бы? Из-за темы? Ну что ж, я умею писать и другое. А не буду писать, займусь каким-нибудь ремеслом. Работать буду. Пойду в каменоломы, если на это можно будет прожить и если такую профессию не станут презирать.
Квашаи засмеялся.
— Ты — каменолом? Это, дружочек, не так-то просто. Да и ремеслом каменолома вряд ли проживешь так, как ты любишь.
— Откуда ты знаешь, как я люблю? Человек живет, как может.
— Хотел бы я посмотреть, как ты дробишь камни где-нибудь на дороге.
— Нет, не на дороге, а в городе, на площади Лайоша Кошута. Интересно будет проинтервьюировать новоиспеченного каменолома, — сказал главный врач.
— Сделайте одолжение!
Жена обернулась к Духаю.
— Да не говорите вы таких глупостей. Ведь одного часу бы не выдержали.
— В первый день. А через неделю уже привык бы.
С улицы послышался собачий лай, потом глухие шаги в палисаднике. Донесся голос Петура, — он дружелюбно успокаивал лающего Чомая, собаку художника, который снимал соседнюю квартиру-ателье и назвал своего пса по имени одного отчаянного художника-экспрессиониста. В дверь постучали. Петур вошел в комнату. Все смотрели на него вопросительно, кто-то спросил:
— Ну?
— Пока ничего. Надо подождать еще несколько дней. Не будем говорить об этом.
Все успокоились. Наконец опасный заговор и вооруженное восстание стали конфиденциальным делом. Но Петур все-таки не мог сдерживать себя.
— Если только этих мерзавцев свалят, я собственной персоной наймусь в палачи. Колесование — детские игрушки по сравнению с тем, что я выдумаю… и сделаю на самом деле!
Госпожа Духай сжала губы, помолчала, потом, не сдержав раздражения, проговорила:
— Прошу вас, не говорите подобных вещей! Такое не говорят вслух, даже когда человек находится в комнате один, без свидетелей.
— Сударыня, целую ваши ручки, вы всегда правы. Я уже умолк. Но ведь здесь-то мне нечего бояться доноса? Надеюсь, сказать это здесь так же безопасно, как выругаться вслух в своей комнате?
И взгляд его невольно упал на Ваи-Верашека. Тот покраснел. (Час от часу не легче!) Все, за исключением Петура, смутились. Вступилась хозяйка дома.
— Да, у нас вы в полной безопасности. Но важен принцип. Молчание — правило благоразумия.
— Да я ведь уже давно перешел на другую тему. Господин Ваи сердится на меня. Или нет?
— Сделайте одолжение, не будем об этом говорить.
— Ну, все в порядке. Тогда… Помиримся! Выпьем за дружбу по стаканчику вина.
— Вина? — всполошилась хозяйка дома.
А Духай заявил:
— Вина у нас нет.
— Нет? Да вы, видно, коммунисты!.. Что ж, нет, так велю принести.
— Откуда? Ты же знаешь, что ночью все закрыто.
— Да ведь бакалейная Вайса здесь по соседству. Надо его разбудить.
— Пишта, не устраивай комедий. Не стоит. Может выйти неприятность.
— Какая еще там неприятность? Ты что, боишься? Ничего! Скажи властям, чтоб они к тебе не приставали, мол, у них все козыри в руках. Они сильней, поэтому ты сдачи им не дашь, а на дуэли не дерешься из принципа.
— Я не боюсь, но, право, это бессмысленно. В девять часов лавки закрывают, сейчас уже первый час ночи. Даже незаконным путем тебе не добыть вина.
— Ха! Незаконным путем! Не говори чепухи, осел. Не-за-конно…
Жена пришла на помощь Духаю.
— Ну, Пишта, не упрямьтесь. Поймите, чего нельзя, того нельзя.
— Целую ваши ручки и понимаю, но тем не менее прошу вас разрешить нам распить хотя бы одну бутылку, ну хоть маленькую бутылочку. Дело самое пустяковое. Выпьем за шкуру еще не убитого медведя. Я так счастлив, что нынче все равно не засну до утра. Сударыня, одну только бутылочку.
— Но раз дома нет вина!
— Это я уже знаю. А у Вайса есть.
— Он давно запер лавку и спит.
— Ничего. Йожи его разбудит.
— Йожи тоже спит.
— Его уж я сам разбужу.
Он встал, улыбаясь, поцеловал руку жене Духая, она рассмеялась, выразив согласие. Петур пошел разыскивать слугу.
Он оставил дверь открытой, подошел к каморке, распахнул дверцу и заорал:
— Эй, Йожи, aufstehen![61] Раз-два!
Небольшая пауза. Йожи проснулся и зажег свечу.
— Скорей, скорей! Одевайся. Пойдешь к бакалейщику Вайсу, разбудишь его и принесешь три литра вина. Только не красного, а белого. Долго не копайся.
Он появился в дверях комнаты, остановился в нетерпеливой позе, потом побежал обратно к каморке, и оттуда послышался его гневный голос:
— Что ты делаешь, осел? Что ты там возишься с этими сапогами? Брось их к черту и иди босиком.
Йожи что-то прогнусавил.
— Заткнись, пока не вышвырнул тебя. На вот тебе деньги, заплати в пятикратном размере, дай, сколько он хочет, только беги!
Он опять появился в дверях и, обернувшись, посмотрел вслед исчезнувшему во мгле парню, потом закрыл за собой дверь.
Жена Духая спросила:
— Что же, он босиком пошел?
— Конечно, босиком.
Духай рассердился.
— Почему ты не позволил ему надеть сапоги? Ночь холодная, нынче заморозки. Он может простудиться.
— Ни черта не простудится. Это ты один такой нежный!
— Нет, простудится. Бедный мальчик.
— Ничего, заживет как на собаке! — бросил Петур.
— И в такой холод и грязь ему придется топтаться перед лавкой до тех пор, покуда хозяин не проснется! — сказала жена Духая.
— А я думаю, что Вайс и не встанет. Не сошел же он с ума, — заметил Духай.
— Да. Конечно, он не отпустит вина, — согласилась с ним жена. А главный врач сказал:
— Ведь это запрещено. Он не посмеет дать.
Петур воскликнул:
— Э-эх! Забыл я сказать этому щенку, чтоб он сказал, кто его посылает… Ну да все равно. Винцо мы разопьем и мирно разойдемся по домам. На дворе холод. Погано! Удивляюсь, что еще не замерзло все.
— Погода и та точно с ума сошла. Не припоминаю, чтобы первого мая был когда-нибудь такой холод.
— Красному маю погода немножко напортила.
— В Пеште была буря. На проспекте Ракоци свалился столб, убило журналиста.
— Как его фамилия? Кажется, Париш?
— Париш? Наверно, еврей.
— Значит, нечего его жалеть.
— Во всем эти свиньи виноваты. Ничего, им еще достанется, — добавил Петур.
Все замолчали. Но Петур не в силах был держать про себя свои мечты.
— Эх, ежели в один прекрасный день удастся свалить этих разбойников по всей стране! Год будем в крови купаться.
— Не надо! Что ты! Слишком длительное купанье то-же может повредить.
Это сказал Духай. Петур оторопел. Он злобно посмотрел на Духая и, угрожающе подняв палец, сказал с расстановкой:
— Берегись! Я тебя, приятель, очень люблю, но предупреждаю: мы и с тех спустим шкуру, кто посмеет нас утихомиривать. Ты, верно, не понимаешь, что эти мерзавцы совершили величайшее преступление в истории.
Духай побледнел.
— Прости, я их не защищаю! Но я не сторонник безрассудств.
— Безрассудств? — повторил Петур и умолк.
И вдруг Квашаи удивил всю компанию следующим заявлением:
— То, что они делают со страной, — свинство, но если взять самую идею — идею коммунизма, то надо признать, что в ней есть зерно истины, и немалое зерно.