Петур недоуменно обернулся к Ваи-Верашеку и состроил удивленную физиономию. Ваи-Верашек продолжал:
— Ведь нам есть о чем друг с другом поговорить.
Вмешался и Духай:
— Вайс, идите домой и, пожалуйста, не сердитесь на меня. Вы сами виноваты. Зачем не остались дома?
Вайс хотел что-то сказать, но проглотил слова, повернулся и двинулся было к двери.
— Стой, свинья! — заорал Петур.
Но вдруг, передумав, схватил пустую бутылку, сунул ее в руку Вайса и быстро проговорил:
— Идите, Вайс, налейте эту бутылку дополна и принесите нам.
Казалось, он хотел таким образом оставить путь к отступлению и себе и Вайсу. Но не успел еще Вайс закрыть за собой дверь, как Петур снова заорал:
— Вайс!.. Стой!
Вайс обернулся, держа пустую бутылку за горлышко так, что она прикасалась к его ноге.
— Смотрите не упадите, на улице грязно. А если вы поскользнетесь и упадете, бутылка разобьется… бутылка ведь… хрупкий предмет.
И, выхватив револьвер, он пустил пулю в бутылку. Выстрел, дым, звон осколков, упавших на порог. Г-жа Духай взвизгнула, Вайс застыл на месте.
Петур громко засмеялся, потом сел к столу.
— Можете идти, господин Вайс.
Духай, очевидно, потому, что был крепко уверен в своей неприкосновенности на основании пакта с Петуром, сказал, качая головой:
— Что делает, скотина!
Главный врач зычно захохотал и этим словно подал знак. Все снова принялись хохотать, да так, что долго не могли произнести ни одного слова. Вайс исчез.
Первым стал серьезным Духай.
— А стрелять было все-таки глупо. Что, если где-нибудь неподалеку бродит красный патруль? Ведь из этого скандал может выйти.
Петур махнул рукой.
— Поменьше бы ты почитал красные патрули. Видно, поверил во всю их комедию. Погоди, голубчик, после этой пролетарской масленицы придет для них и великий пост.
Жена Духая попросила:
— Да перестаньте же говорить о политике. Ненавижу я эти непрерывные разговоры о политике. Не беда! Когда-нибудь все это придет к концу. Господь милостив.
Духай заговорил опять:
— Что, если б ты попал в него, а не в бутылку? Вдруг прострелил бы ему ногу или в живот угодил?
Петур засмеялся.
— Тогда, значит, ему бы не повезло.
— Помнишь, в этой, как она там называется, корчме ты прострелил шляпу кларнетисту?
Петур отрицательно покачал головой.
— Ну, помнишь, когда мы заставили цирюльника цыган побрить на крыше?
Петур выпятил губы, нахмурил лоб.
— Кое-что припоминаю… но, чтобы я шляпу прострелил, этого не помню.
— Так ведь самое феноменальное было в том, что цирюльник брил цыган, а сам ежесекундно с ужасом поглядывал на тебя. И брил он не глядя.
Петур улыбался.
— Да, да, это помню. А потом в питейной я заставил цирюльника песни петь. Он вошел в азарт и, помнишь, здорово пел: «Еще сегодня ночью жандармской кровью распишусь…»
И он пропел песню до конца, спел обе строфы.
— Хорошая песня! Чудная! Никогда еще не слышал ее, — пролепетал Ваи-Верашек.
Духай махнул рукой.
— Старинная песня. Теперь уж ее не знают нигде, а здесь в округе я ее частенько слыхал.
— Я хотел бы выучить ее.
— Ну, вот слушай, — сказал Петур и снова затянул песню. Но пел уже тихо: «Если я войду, если я войду в Абоньскую корчму…»
Ваи-Верашек разыскал в кармане клочок бумажки, и его охватило чувство какой-то смутной радости, когда Петур любезно склонился к нему и стал тихонько напевать.
— Дай, пожалуйста, карандаш! — попросил Ваи-Верашек Духая.
В это мгновение на дворе залаяла собака. Она лаяла все неистовей. В комнате затихли, прислушались. Раздался громкий стук. Все переглянулись.
— Войдите! — крикнул Духай.
Дверь открылась. Вошел милиционер. Худой, высокий человек средних лет.
— Добрый вечер, — поздоровался он.
— Добрый вечер, — ответили ему два-три голоса.
Петур отвел от него взгляд. Милиционер стоял с застывшим лицом.
— Что здесь происходит? Попойка, что ли?
Он оглядел комнату, взгляд его задержался на бутылках. Духай ответил:
— Да нет. Какая тут попойка? Сидим и беседуем.
— А в бутылках что? Конечно, ключевая вода… Разрешите поглядеть.
Он подошел к столу, поднял стакан и понюхал его. Петур крикнул:
— Нечего принюхиваться! Да, мы пили вино. Никто этого не отрицает.
— Хорошо. А запрещение вам известно?
Петур не отвечал. Ему хотелось молчать. Квашаи попытался смягчить положение:
— Но, милый друг, не будьте так строги. Запрещения мы, к сожалению, придерживаемся, потому что не разрешают пить…
Главный врач подтвердил:
— Придерживаемся. Не так, как председатель директории товарищ Ступко, который, впрочем, тоже придерживается этого запрещения, когда спит.
Квашаи стал оправдываться:
— Ну, выпил человек случайно полстакана вина. Это еще не нарушение. Лучше бы вы тоже выпили стаканчик. В такой холод это не повредит.
Милиционер сказал:
— Я не пью. А у вас ночная пирушка. Ведь я слышал и пенье. С поста видны ваши освещенные окна.
Хозяйка всполошилась. Не закрыты ставни! Вот ходят взад и вперед, и никому даже в голову не пришло ставни закрыть!
— Я слышал и какой-то выстрел. Может, это у вас стреляли, черт его знает…
— Выстрел? Ну, уж об этом я ничего не знаю. А мы ведь с товарищами сидим здесь с самого вечера.
Милиционер насмешливо усмехнулся.
— С «товарищами»? Может, с господами?
— Хорошо, пусть будет с господами.
Петур упорно глядел в пол. Милиционер несколько смутился. Духай только пуще смутил его:
— Я тоже слыхал что-то. Как раз хотел сказать. Но я подумал, что это вы стреляете, Стреляли где-то поблизости отсюда.
— А я не слыхал ничего, — заявил с убедительной простотой Квашаи. — Странно. Ведь у меня слух, как у зайца…
Милиционер колебался: стоит ли поднимать историю из-за выстрела, не будет ли это глупостью или несправедливостью. Но он боялся и поддаваться на эти речи, попасть впросак. Эти буржуи, как видно, ловкачи. Он стоял беспомощный, теряя почву под ногами. Больше всего ему хотелось уйти, но он не находил для этого предлога. Пожалуй, его удерживала и мысль, что, как только он выйдет, над ним будут смеяться.
— Выпейте немного вина, — сказала вдруг хозяйка и протянула ему стакан. — Все сейчас разойдутся по домам, и мы ляжем спать.
Милиционер взял стакан и мигом осушил его. Духай улыбнулся.
— Я не пьяница, но считаю, что изредка выпить немного винца неплохо. Верно, товарищ?
И тут милиционер пожалел, что принял угощение. Он вынужден был объясняться.
— Запрещение введено не для того, чтобы никто и никогда не мог выпить ни одного стакана вина. У этого распоряжения совсем иной… основной принцип. — Он не мог подобрать более вразумительного слова.
— И на красных запрещение не распространяется, не так ли? — накинулся на милиционера Петур, вонзив острый взгляд в его глаза. — Особенно при исполнении служебных обязанностей. Верно? Должен ведь кто-то реквизировать у буржуев этот яд. Верно? Нельзя же дозволять, чтоб он убивал, отравлял, губил их. Не так ли?
Милиционер покраснел до корней волос, даже уши у него стали карминового цвета. Он закусил губу и не произнес ни единого слова.
— Оставь, пожалуйста, Пишта. Обижать гостя неприлично. Он очень славный человек, — проговорил Духай и, подойдя к милиционеру, покровительственно похлопал его по плечу.
— Как же, как же. Превосходный человек. Исключительный человек! Скажите, вы кем были прежде? Сапожником? Или портным?
И Петур расхохотался.
Комната поплыла перед глазами милиционера. Он с трудом проговорил:
— Цирюльником.
— Ах, вот как! «Браво, Фигаро, браво, брависсимо!..» Скажи, Мати (так звали Духая), не этот ли бравый витязь брил наших цыган? Он очень похож на того оборванца.
Духай почувствовал, что атмосфера сгущается, и подмигивал Петуру, взглядом умоляя его замолчать. Петур налил вина в стакан и протянул его милиционеру. Тот был бледен, глаза его горели. Он было замялся, потом взял стакан и выплеснул вино на пол. Посмотрел на пол, хотел бросить и стакан, но все-таки поставил его на стол. Потом вынул блокнот, взял карандаш и указал пальцем на Петура.
— Вас я запишу. Предъявите документы!
Петур глумливо засмеялся.
— Как вас зовут?
— Меня?
— Да, вас.
— Анатаз Балабан! — И Петур снова засмеялся.
Милиционер ждал. Он понял, что это опять комедия, и повторил:
— Предъявите документы.
— Чьи? Мои?
На улице снова залаяла собака. Все прислушались. Лай становился все громче, послышался крик: «Стукни этого пса!» — потом зазвучали шаги, и вдруг дверь распахнулась. На пороге стоял низкий тщедушный человек в военной форме, за ним в полутьме виднелись еще другие фигуры. Тщедушного человека знали. Он был начальник красной милиции. А Петур все не мог угомониться:
— Ха! Новые гости прибыли!
Начальник милиции спокойно взглянул сквозь пенсне на Петура. Бесстрастность была в его серых глазах, они глядели из какой-то неумолимой враждебной дали. Петур выдержал взгляд, и на губах его застыла злобная улыбка, похожая на гримасу. Но неумолимость другой пары глаз показала ему, что судьба его решена. Сидевшие в комнате ощутили трагичность момента. Они смотрели затаив дыхание.