— Бедному человеку все едино, где ни быть. Нигде не скроешься.
Жена иногда пыталась уговорить его остаться дома: и в селе работа найдется, как-нибудь проживут.
— Куда мне деваться с тремя сиротами, если тебя убьют? — причитала она.
Бако не отвечал, смотрел в небо. Может быть, колебался. Однако в понедельник вставал рано на рассвете, целовал жену, детей и уезжал в Пешт. Нужны были деньги на жизнь, да еще домишко хотели выстроить: не вечно же батраками бездомными мыкаться.
Однажды в воскресенье с хутора на телеге прикатил хозяин. Он застал Бако дома. Во время беседы (говорил только хозяин) спросил:
— Что говорят в Пеште, кто выиграет войну?
Бако ответил:
— Кто бы ни выиграл, ни мне, ни семье моей хуже не будет!
— Ну-ну! — оторопел хозяин и перевел разговор на другое, спросил, когда будет готов дом. Он, мол, переезжает в деревню, а жена и дочь не хотят жить вместе с такой большой семьей.
Хозяин сказал это мягко, но, поглядев на детей Бако, мысленно добавил: не потерпят они в своем доме таких оборванцев!
Вскоре после этого разговора Бако уступил мольбам жены и остался дома. Они зажили еще беднее, потому что поденная плата стала совсем мизерной. Хозяева говорили, что при таких доходах больше и не заплатишь, очень уж низки цены на сельскохозяйственные продукты. Да и работа не каждый день случалась. В селе судачили о семье Бако. Негоже, мол, детям чумазым да оборванным бегать. Люди считали, что Бако не очень-то гонится за работой. И не следовало, мол, ему бросать хорошее место в Пеште. Чего дрожать за такую жалкую жизнь? Жена Часара прочла в газете очень умную статью, где было сказано, что крестьянки неэкономно обращаются с продуктами и не умеют готовить. Потому-то дети Бако и питаются так плохо. Когда речь заходила о Бако, Иштван Часар, у которого было восемьдесят хольдов земли, заявлял, что завидует таким людям, как Михай. Им лучше всех живется. Ест, как все прочие, а забот никаких: ведь не он платит большие налоги.
В конце войны Бако забрали в солдаты. Так как он прихрамывал на одну ногу, его послали отбывать трудовую повинность в Будапешт, а оттуда вскоре переправили в Задунайщину. В то время русская Красная Армия вышла к Тисе. При отправке Бако сумел передать весточку с земляком, но письма послать уже не мог; связь с семьей прервалась. В то время как раз достраивался их дом. Бако отложил немного из заработанных в Пеште денег (пришлось поголодать) да ссуду на строительство взял — шурин за него поручился, — так вот и удалось сколотить сумму на дом. В четыре тысячи восемьсот пенгё обошелся. Стоял, как одинокая сторожка, на маленьком холме у южной околицы, совсем почти за селом. Жена с детьми переселилась в домишко, который был таким крохотным, что они едва в нем разместились.
А Михая Бако начальники уводили все дальше на запад. Его служба была непрерывным походом, — привал, и снова марш. Голодный и замерзший, он хромал в тупой усталости, не понимая, что с ним происходит. Он лишь смутно догадывался, что дела господ не очень-то блестящи. Жалеть об этом он не мог, да и не хотел. Его товарищи по службе иногда тихонько переговаривались о чем-то. Но из их речей он не мог разобрать, что к чему: одни с горя повесили головы, у других появилась надежда, а на что, он не знал. Офицеры время от времени внушали солдатам, что скоро армия остановится, а затем повернет обратно. Выбьют, мол, русских из страны, и все те, кто остался дома, жестоко поплатятся. Один из солдат, стоявший рядом с Бако, как-то пробормотал:
— Если могут выгнать, зачем было пускать их сюда?
У Бако вырвалось одобрительное:
— Вот именно!
От товарищей по службе Бако слышал, — это передавалось шепотом, — что Будапешт давно пал. Слышал он и о каком-то правительстве, о готовящемся разделе земли. Об этом говорили солдаты, впрочем, и офицеры тоже, которые разъясняли, что в Венгрии хотят отнять землю у законных владельцев.
Русские уже приближались к Германии. Отряд, где служил Бако, уводили все дальше на запад. Бако слышал, что в его придунайское село давно вступила Красная Армия. Однако он не знал, что в том районе шли бои. Несколько артиллерийских снарядов залетело в село. Один снаряд попал в его дом. Дети гуляли на улице, но жена возилась в кухне: взрывом ее убило.
Старший брат Бако, такой же батрак и бедняк, как Михай, взял детей к себе. Жену Бако похоронили, а чувствительные женщины-соседки даже оплакали ее. Потом принялись судачить о бедных сиротках и несчастной женщине. Нужен им был дом? Могли бы подождать с переселением до весны, когда придет конец этой проклятой войне. Так ведь их подгонял этот злодей Янош Деак…
О Михае Бако сельчане ничего не знали, да и он не получал известий из дому. О смерти жены узнал лишь по дороге домой, через несколько месяцев после окончания войны. На одной из станций, находящейся неподалеку от села, ему надо было пересесть на местную железнодорожную ветку. Там он повстречался с Ференцем Черняком.
— Это ты, Мишка? — вырос перед ним Черняк. — Еле узнал тебя: очень уж ты отощал.
Они пожали друг другу руки. Черняк без обиняков перешел к делу.
— Знаешь, что твоя жена умерла?
Бако молча смотрел на Черняка своими серыми глазами. И ни о чем не спрашивал. Черняк сам принялся рассказывать: снаряд попал прямо в дом; женщина не мучилась, конец наступил мгновенно. Когда Черняк замолчал, Бако некоторое время глядел прямо перед собой, затем спросил:
— Дети?
Черняк ответил:
— Дети у твоего брата.
Они вместе сели в поезд, — Черняк тоже ехал домой.
Сидели они на скамьях друг против друга и больше об этом не говорили. Черняк рассказывал о том, что произошло в селе. Сказал, что провели раздел земли, но Михай Бако не попал в список, потому что отсутствовал. Колеса стучали; Бако молчал, глядел на окна, как и чем засеяны поля. Из черной табачной пыли он скрутил сигарету и закурил. Ни о чем не расспрашивал. «Не попал!..» Бако задумался над этим. Он и представить себе не мог, как попал бы в список, даже если бы находился дома. Ведь люди, у которых есть земля, — словно из другого теста. Есть она у Иштвана Часара, у Яноша Деака, но ни у одного из Бако земли никогда не бывало.
— Твой брат тоже получил восемь хольдов, — снова заговорил Черняк, который поначалу забыл сообщить об этом.
— Восемь?
— Да, восемь.
Только много позднее Бако слегка улыбнулся.
— Вот и наймусь к нему в поденщики!
Дом Бако превратился в развалины, и он остановился у брата переночевать и поужинать. Поцеловал детей. Подарков он не привез. Лишь погладил детей по головкам. Он приехал голодный, без единого филлера. На ужин была картошка в мундире.
На другой день рано утром он отправился искать работу, но не нашел. Случалось это и раньше, — ничего, найдет. Потом сидел дома. Одного ребенка покатал верхом на колене. Самому маленькому пощекотал шейку: пусть малыш посмеется!
В полдень к нему зашел Пал Цомбои.
— Здорово, Мишка! — приветствовал он Бако. Сел. Вынул трубку. — Где побывал? — спросил он. — Мы уж думали, что не вернешься домой. Вот ты и не попал в список при разделе земли.
Бако кивнул: верно, мол.
— Так вот послушай! — начал после небольшой паузы Цомбои. — Теперь всюду организованы земельные комитеты. И у нас в селе есть. Четверо нас там, я тоже член комитета. Для того и пришел к тебе, чтобы сказать: землю ты получишь. Ты не требовал земли, тебя никто не записывал, поговаривали даже, что погиб ты на войне. Но ты вернулся, а две недели назад умер Андраш Яс. После него никого не осталось, и его десять хольдов освободились. Теперь их получить ты!
Михай Бако, смотревший в землю, даже сейчас не поднял взгляда. У него кружилась голова, в ушах звучали голоса боевых товарищей, вперемежку с угрозами офицеров. Но Пал Цомбои глядел на него так доброжелательно.
— Ну, — подбодрил его Цомбои. — Ведь не откажешься?
— Спасибо, — просто сказал Михай Бако.
Из его глаз выкатились две слезы, — впервые он заплакал о жене.
1945
Перевод Е. Тумаркиной.
Пусть Эржика ходит в школу
Два года уж тетя Стракота не выходит из дома. Одряхлела совсем: не шутка ведь, восемьдесят да еще с лишком лет. А два года назад хватил старуху удар. Несильный, правда, оправилась от него, но правой ногой двигает все же с трудом. «Пригладил маленько удар маманю», — говаривал ее сын, Адам Стракота. Может, и жестокие он слова говорил, но для чего? А для того, чтоб удержать подступавшие к горлу слезы, когда глядел на родную мать. Не пристало лить слезы пожилому крестьянину, за плечами которого все шестьдесят.
Эржике Стракота, внучке старухи, пятнадцать годков. Она младшая из оставшихся жить трех детей Адама — а было их у него и жены десятеро. Двое сыновей давно уж мужчины, оба женаты, у них в деревне свои дома. И сейчас в комнате у Адама собралась семья, живущая вместе: старуха, Адам Стракота, жена его, урожденная Анна Копа, и Эржика. Собрались, чтоб решить Эржикину судьбу. Жена хочет оставить ее в школе, — очень уж уговаривает, убеждает учитель. Эржика первой ученицей все восемь классов прошла, толкует учитель, и грех не дать ей дальше учиться.