Дежурный объяснил, что мы от Деда, и ушел.
— Командир пошел посты проверять. Я его ординарец, — сказала девушка и предложила нам раздеться.
Мы не успели этого сделать, как послышались быстрые шаги.
Человек рванул дверь, с ходу бросил плащ на руки подоспевшей девушке, пилотку она поймала на лету.
— Товарищ Апанасенко, к вам от Деда, — сказала девушка.
Он вышел за перегородку. И тут что-то переместилось во времени и пространстве. Меня стремительно отбросило назад в довоенную весну, и из этой землянки — прямёхонько в московскую квартиру с портретом Дмитрия Мельникова на стене.
Передо мной стоял сам Дмитрий Мельников. Он выглядел гораздо старше того Мити Мельникова, которого я вместе с Зиной провожала на фронт в июне 1941 года, гораздо более мужественным и, я бы сказала, огрубевшим. Пустой левый рукав тоже сразу бросился мне в глаза.
Необыкновенность этой встречи просто-таки пригвоздила меня к месту. Он тоже не сразу пришел в себя. Как-то жалко дрогнули у него губы, и он даже на минуту закрыл глаза, словно хотел, не глядя, не видя меня, собраться с мыслями.
Не думаю, чтобы со стороны было заметно наше волнение, замешательство длилось секунды. Дмитрий усмехнулся — усмешка тоже была новая, может быть, потому что он носил теперь небольшие темные усы, — и сказал не мне, а окружающим:
— Вот как на войне бывает.
Мы обнялись. Когда он правой рукой обхватил меня за плечи и я прижалась лбом к его подбородку, мне захотелось заплакать. Но это было бы ужасно.
Я плохо понимала, что он говорит, кажется, отвечала невпопад.
Мне показалось, что совсем недавно, ну вот-вот, я ночевала у Зины, и она показывала мне письма, и говорила, что всё в порядке. Но потом я прикинула в уме, что за это время вполне могли произойти те события, о которых я уже знала: ранение, плен, побег оттуда, партизанская эпопея... И всё же в моей голове все это никак не могло уложиться. И хотя я даже не хотела сейчас о ней думать, но Лапочка была тут как тут и уже совершенно путала карты.
Странная мысль осенила меня: а вдруг Дмитрий вовсе не захочет со мной объясниться? Поговорит-поговорит по делу, даст документы — разобрали? — катитесь! Может быть, он не хочет никаких воспоминаний? И поэтому стал Апанасенко. И завёл Лапочку. Ведь он даже не спросил о Зине. Подумать только: о своей Зине, с которой была такая любовь, такое счастье!
Но как дрогнули у него губы! И эта новая усмешка, как бы говорящая: «Что было, то сплыло!»
Деловая наша беседа закончилась. Что дальше?
— Олимпиада! — крикнул Дмитрий.
Девушка появилась из-за перегородки, спокойная, уверенная.
— Устрой товарища Петрова в землянке разведчиков. — Он обернулся ко мне и сказал: — С тобой мы еще поговорим. Спать не хочешь?
Я поспешно ответила, что не хочу.
Едва хлопнула дверь землянки, он спросил:
— Зину давно видела? Когда вы перешли фронт?
Я всё рассказала. Он задумался.
— В это время... Да, вот именно в те дни, когда ты с ней встречалась, мы уже дрались в окружении.
Он замолчал, покусывая мундштук. Потом, довольно ловко действуя одной рукой, чиркнул трофейной зажигалкой и раскурил папиросу.
— Чтобы не возвращаться к этому вопросу, давай сразу! — сказал он решительно. — С Зиной. Тут всё покончено. К ней не вернусь.
Я онемела. Хотела спросить: «За что ты так?» — вопрос был дурацкий.
— Слушай. Шестнадцать дней я был в плену. Шестнадцать дней. Но был. Был плен. Ну, взяли меня, конечно, в беспамятстве: в том бою я и потерял руку. Но очнулся в немецком госпитале. Бежал оттуда. Всё так. Но был плен. Я бывший пленный. Так?
Я подавленно молчала.
— Ты мою Зину знаешь! Мыслимо к ней явиться в таком качестве? Молчишь? Молчишь, потому что знаешь Зину. Для нее это было бы хуже смерти. Моей смерти... То-то... Не лишись я руки, меня могли бы отправить на Большую землю. Естественно, всякие проверки-перепроверки, в конце концов, вероятно, вернули бы в армию. Замаранным, конечно, с головы до ног... Но я пришел без руки. И только здесь, в партизанах, это нисколько не мешает мне воевать. Нисколько. В этом мне повезло. Сама видишь, сколько у нас безруких, одноглазых, хромых. Это понятно: люди, не попавшие в армию. Воюют однако.
— А почему Апанасенко?
— Просто взял себе фамилию убитого своего комиссара. Думаю, что не посрамлю.