Но Хорст так и не сделался мастером. Однажды своим обычным тоном превосходства он объявил, что устроился на службу. Да, в министерство почт и телеграфов. Каким образом? Ну, у него там есть друзья.
Отец остолбенел: у них в семье сроду не было чиновников. Хорсту надоела воркотня по этому поводу. Он снял комнату в Шарлоттенбурге и уехал из родного дома, холодно попрощавшись с отцом. Малышу он дал ключ от новой квартиры и велел по субботам приезжать туда делать уборку.
Каждую субботу — это, конечно, было слишком часто, но изредка Малыш наведывался на Софи-Шарлоттен-пляц.
Как-то он застал там сборище. «Парни очень похожи на тех, кого на заводе зовут «коричневой рванью», — подумал Малыш. Ему было уже шестнадцать, и он знал что к чему.
Хорст мигом выставил брата за дверь, сказав, что у них вечеринка по поводу прибавки жалованья. Да, они все были очень веселы в тот вечер.
Малыш припомнил это позднее, когда всё так страшно изменилось. Когда отец, подавленный, растерянный, послал Малыша за старшим братом. «Конечно, Хорст сделался чиновником, но в душе он, наверно, остался рабочим парнем», — так думал отец.
«Теперь, когда коричневые бросили в тюрьму Тельмана, Хорст не станет якшаться с ними», — думал Малыш, подымаясь на лифте стандартного четырехэтажного дома на Софи-Шарлоттен-пляц.
Он открыл своим ключом дверь.
Брата не оказалось дома. В комнате было накурено, как в пивной Ашингера. Хорст никогда не отличался опрятностью. Малыш нашел в кухне резиновый фартук и принялся за уборку. На полу валялись газеты, много газет, за неделю по крайней мере. С каких пор Хорст стал читать нацистскую сплетницу «Фелькишер беобахтер»?.. Какая пыль! Малыш поставил на газ чайник. Когда он вернулся в комнату, то все еще продолжал думать об этих газетах. Почему именно «Фелькишер беобахтер»? Но в конце концов и остальные газеты не лучше. А что же ему читать? А может быть, Хорст покупает эту газету из конспиративных соображений? И даже наверное так.
Думая об этом, Малыш приводил в порядок хозяйство старшего брата, в привычный хаос которого вносил что-то тревожное крупный готический заголовок нацистской газеты.
Он снял со спинки стула пиджак Хорста. О, что касается костюма, братишка всегда на высоте! Тут у него все тип-топ. Он прошелся щеткой по отворотам пиджака. Из бокового кармана торчала желтая карточка. Он потянул за уголок и прочел, не восприняв сразу смысла кратких и ясных строк: «Партайгеноссе Хорсту... Вам надлежит прибыть на собрание партийной организации Западного района... состоится...» Он прочел еще и еще раз.
И наконец до него дошла мысль о том, что его брат, его старший брат, не то что дружит с коричневыми, что он сам наци!
Он не знал, что скажет отцу, потому что невозможно было сказать ему правду. Но нельзя было и скрыть...
Перемены в большом мире, перемены в маленьком мирке... «Ферейн любителей игры в кегли» распался. И многих друзей отца уже не было. После их ареста отец очень изменился. И мальчик догадывался, что отец стал гораздо ближе к дяде Алоизу, чем раньше, хотя очень давно не видел их вместе.
В дождливый осенний вечер Малыш встретил дядю Алоиза на улице, едва узнав его. Мауэрт отрастил усы. Странно! — они оказались полуседыми. И он уже не носил очков. Вероятно, ему было трудно без них, он беспомощно щурил свои большие серые глаза. Но зато это сильно меняло его внешность.
Мауэрт повел мальчика в бирхалле на углу Уланд-штрассе и спросил его, как взрослого, какое он пьет пиво. Мальчику стыдно было сказать, что он все еще пьет только мальцбир, и он попросил темного. Как отец.
— Как поживает папа, Малыш?
— Ругает нацистов, — шепнул мальчик, — раньше он еще надеялся, а теперь только ругается.
Алоиз усмехнулся и дал записочку с адресом:
— Может быть, ты пригодишься нам, Малыш, только держи язык за зубами. А теперь иди, я еще посижу тут.
Когда мальчик вышел из пивной, ему навстречу попался один из завсегдатаев «Чистого источника». Наверное, Алоиз и остался, поджидая его.
Малыш пошел по адресу, данному Алоизом. И втянулся в дело. Сперва его гоняли по городу с разными поручениями. Это продолжалось долго. Он теперь уже не помнил сколько, может быть, год. Но настал день, когда у него в руках зашелестели листы папиросной бумаги. И это была «Роте фане». Он повез в Кепеник чемодан с двойным дном: вверху лежали сорочки и пижамы, а внизу пачки «Роте фане».
Пока он дошел со своим чемоданом до остановки омнибуса, ему казалось, что каждый попадавшийся ему навстречу штурмовик, или эсэс, или штатский наци со свастикой на лацкане видит насквозь его чемодан со всей начинкой. Хотя было уже совсем холодно, он сидел на империале весь в поту.