Практически с делом знакомилась Лапочка. Так ее звали в бригаде. Когда я впервые услышала это прозвище, мне почудилась в нем насмешка, даже пренебрежение. Но здесь это звучало ласково. И только Апанасенко называл ее пышно: Олимпиада. Немецкий она учила в школе, конечно, это было ничто, но она год жила «под немцами», работала санитаркой в госпитале. Я слышала об этом образцовом фронтовом госпитале в помещении бывшего учительского института в пригороде Солнцегорска.
Припомнив известные мне обстоятельства, я поняла, что она была связной между нашим человеком в госпитале и Апанасенко. Лапочка не знала, что потом этому человеку прислали другую связную. И эту новую связную я хорошо знала.
Мы с Николаем открыли Лапочке «секреты производства», а самое главное, постарались привить ей тот обострённый, как бы через сильную лупу, взгляд на документы, без которого в одно мгновение можно завалить человека в немецком тылу.
Лапочка ловила каждое наше слово, старательно подставляя левое ухо. На правое она не слышала из-за контузии. При всей ее молчаливости можно было догадаться, что она необыкновенно предана Дмитрию. И все-таки ощущение, что он не может быть и не будет счастлив без Зины, ощущение, которое, казалось бы, должно рассеяться, у меня углубилось.
Наступили по-настоящему осенние дни. Последний раз мы сидели с Николаем и Лапочкой на бревне у нашей землянки. Солнце садилось в тучу, предвещая непогоду. Ночью задул северный ветер, утром на траве лежал иней.
Уже все было готово, кони запряжены, мы попрощались с Лапочкой, с ребятами. Николай торопил меня, боялся опоздать на связь. А я все ждала Дмитрия, его на базе не было.
Он подскакал на коне, когда мы уже трогались, сказал Николаю, чтобы ехал потихоньку, мы нагоним.
Дмитрий спе́шился, и мы пошли вдвоем через лес. Я думала, что он хочет мне дать какое-то поручение, может быть, что-то передать Зине: у него прямой связи с Центром не было. И что сказать ей, если мне доведется встретиться с ней?
Но Дмитрий молчал.
Это не могло так оставаться, я хотела знать, как же мне быть.
Дмитрий сказал с натугой:
— Если встретишь ее, не говори ничего про меня. Пусть я буду без вести пропавшим.
Он остановился около ивы, по-старушечьи сгорбившейся над болотцем, и ухватился за ствол, словно его пошатнуло от этих слов.
В моих глазах он прочел, что так не годится, и добавил уже обычным своим тоном, исключавшим возражения:
— Иначе нельзя, Черныш!
Он посмотрел на меня вопросительно,
— Хорошо, — пообещала я.
Ветер шумел по верхам, и в лесу стоял монотонный тревожный гул, словно где-то поблизости волны набегали на берег.
Теперь уже надо было спешить, и мы стали пробираться напрямик через чащу к дороге. Наша тачанка стояла под взгорком. У обочины Николай выбивал о голенище сапога трубку.
Он сообщил, что минут пятнадцать назад его обстреляли из лесу.
— Зря ты один... — сказал я Дмитрию.
Мы расцеловались. Я хотела ему сказать: «Будь счастлив!», но что-то мне помешало.
Он стоял на опушке и смотрел нам вслед, красивый, мужественный и в общем-то удачливый.
И я не знаю, почему он мне напомнил то мощное дерево с зеленой кроной и с раной внутри.
Глава четвертая
Мы ехали той же дорогой, но все вокруг погрустнело. Лето кончилось, это было ясно, а трудности нашей жизни только начинались. И то и другое было в порядке вещей.
Однако беспричинное беспокойство овладевало нами все больше. Какое-то волнение, я бы сказала, предчувствие несчастья было в воздухе, в пустынности дороги, в острых уколах ветра, в опасной прозрачности леса.
Мы возвращались на базу, выполнив задание. И даже везли собственные трофеи: солдатские книжки и наградной знак «За три ранения», И захватили в бою оружие, которое подарили Апанасенко: у нас его хватало. Правда, по инструкции, данной нам, мы не должны были ввязываться в подобные переделки, но существовало общее положение: «Бей немца, где его ни встретишь!» И никто не мог нас упрекнуть, тем более что всё кончилось успешно. Всё, казалось, было хорошо. Но ветер дул бедой, и деревья шумели бедой, и беда смотрела тусклыми звездами, когда мы въезжали в ближний к нам Кореневский лес.
— Давай гони! — велела я Николаю.
Николаи молча нахлестал коней, мы влетели уже на околицу Голодухина, и вдруг кони взяли круто влево и с разбегу остановились. Мы едва не угодили в воронку. Воронка была на самой дороге, явно от авиабомбы. Мы бросили лошадей и побежали по странно пустой улице.