Мной руководила еще и такая мысль: почему Женя, ранее жившая в студенческом общежитии, уже много месяцев снимает комнатушку у какой-то замшелой бабки? Отчего она ушла из удобной комнаты в деревянный флигелёк на окраине?
Как раз эти вопросы и вызывали у нее какое-то едва уловимое внутреннее сопротивление. Что это? Почему?
Так я думала, сидя в машине с потушенными фарами, медленным ходом пробирающейся по затемненным улицам.
Мостовая пригорода вся завалена сугробами. Дальше я пошла пешком. Деревья, распушившиеся снежными подушками, укрывают дом не дом, сарай не сарай. Но в оконце свет, и скрипит ступенька под чьей-то ногой. Звеня пустыми ведрами, старуха с коромыслом на плече шагает бодро, ровно молодка, к колонке по воду. Я спросила на всякий случай:
— Чего же молодую не пошлете?
— Женьку-то? — ответила старуха без удивления. — Не время ей.
Я удивилась, шагнула в незапертую дверь. Постучала. Мне ответил голос Жени, только он показался мне каким-то приглушённым, мягким:
— Кто там? Войдите.
Я вошла. В комнате было тепло. Жаром несло от печки. На столе, покрытом белой скатертью, горела настольная лампа, закрытая книгой, чтобы свет не бил в глаза.
На кровати, поставив маленькие крепкие ноги в одних чулках на скамеечку, сидела Женя.
Она кормила грудью ребенка.
Что здесь началось! Что за шум она подняла! Как она на меня кричала!
— Вы меня выследили! Теперь вы меня не отправите! Все только говорят о том, что священно имя матери! А на деле что! На фронт не пускают! Как будто я недостойна!
Я никак не могла ее успокоить.
И она рассказала мне все. Да и не было тут никакой страшной тайны.
Отец ее ребенка, тоже студент, ушел на фронт. Сначала были письма, потом только тревожное молчание. Они не успели оформить свой брак и меньше всего думали об этом. И вот — девочка, дочка.
— Неужели никто не знал?
— Никто. Я с самого начала решила, что буду проситься на фронт. Потом, когда немцы забрали Солнцегорск, решила иначе: в тыл врага. Я знала, что, если скажу про ребенка, все рухнет.
— На кого же думали его оставить?
Она заметила, конечно, что я сказала «думали», а не «думаете», упрямо качнула головой:
— Тысячи детей растут в яслях и в детских домах.
Это была святая правда. Я сама выросла в детском доме. И мои родители оставили меня, уходя на фронт гражданской войны. Разве я когда-нибудь брошу тень на их память за то, что они так поступили?
Я сказала, что должна доложить начальству «новое обстоятельство» — эти слова не очень подходили к грудному ребенку, но других я не нашла. И что я буду настаивать на прежнем решении.
Я сдержала свое обещание. Захар Иванович, выслушав меня, высоко поднял брови.
— Ты что, матушка, в уме? Пусть дома сидит, сына нянчит, стране нужны мужчины.
— У нее дочка.
— Гм... Ну, все равно.
Я повернулась кругом и вышла. На следующий день я пришла снова. Положила на стол справку, в которой заманчиво излагались все возможные варианты насчет Жени. Генерал пробежал глазами справку и спросил:
— А дитё на помойку?
— В ясли.
— Война идет. В яслях тоже не сахар. Я подумаю.
...Я провожала ее на аэродроме. Женя была очень бледна и очень спокойна.
Много позже нам радировали, что она удачно связалась с нашим человеком, осела в Солнцегорске.
Я читала первое ее донесение, подписанное «Жанна». Потом я уехала на фронт и потеряла ее из виду.
Иногда из Центра после деловых сообщений передавали несколько слов о дочке Жанны. Изредка от Жанны приходили курьеры с донесениями, которые Дзитиев докладывал Деду в той части, где речь шла о концентрации и передвижении войск.
То, что я рассказала о Жанне Дзитиеву, было для него ново. Но оно имело для него другой, кроме служебного, смысл.
— Оставить маленького ребенка, — он чуть-чуть развёл руками, — такого маленького... Ужасно. Это ужасно. — Он опустил свою круглую и черную, как у жука, голову. Мне показалось, что он избегает встретиться со мной взглядом. Он, конечно, считал меня чёрствой.
Запросили у Центра разрешения связаться с Жанной. Из Центра ответили: «Жанна выполняет важное задание, в данное время использование ее вами невозможно. Вернемся к вопросу через некоторое время».
Деда ответ обидел, вероятно, они по-другому договорились с Захаром Ивановичем насчет Жанны.
Я вспомнила разговор с генералом и сказала Дзитиеву, что можно бы сходить мне в Солнцегорск с Николаем и чтобы он — под видом фрица-солдата. Дзитиев с непривычной сухостью ответил, что не имеет права распылять нашу группу. Увидев мое вытянувшееся лицо, он смягчился: