Коптилка еле мерцала. Пахло кошками и разорением.
— Где моя колодка? — кричал Бельчик, тыкаясь во все углы с маузером в руке.
— Вот твоя колодка! Вечная история. Я должен подбирать за ним оружие! — Тима вытащил колодку из-за божницы и бросил Бельчику под ноги.
— Кобура не есть оружие, — ворчал Бельчик, вкладывая маузер в колодку, — чем пихать ее за божницу, проще было б отдать мне.
— Откуда я знаю, что это твоя? Что, у тебя одного маузер?
Мы, наверно, так раздражались, потому что уж очень мрачное место была эта деревня — Старый Брод. И брод был налицо: мелкая, гнилая речка, через которую переходили по бревну.
Наутро Тима схватил топор и с несколькими энтузиастами из деревенских парней, которые были счастливы «размяться», принялся рубать новый мосток. Работа у них кипела, и было как-то радостно, что среди всеобщего разрушения хоть что-то возникает вновь от руки человеческой.
Мы были так беспокойны еще потому, что с нами не было Дзитиева: он ушел на свидание с Жанной, которая должна была прийти в деревню под Солнцегорском.
Я не могла взять в толк, чем может помочь нам Жанна. Она жила у тетки на окраине Солнцегорска. Мы почти ничего о ней не знали, кроме того, что у нее была важная связь в городе, на которую ее послали.
Теперь, когда почти все отряды разбрелись, мы жадно ловили сведения о них. Бригада Апанасенко вела бои с полицаями далеко на запад от нас, оттуда изредка приходили курьеры. С остальными регулярной связи не было.
От Кузьмича пришел связник и рассказал, что они оседлали участок большака от развилки на Сомово, подорвали там две машины и взяли «языка». От него узнали: на исходные позиции немцы продолжают подтягивать части к тому же Солнцегорску.
Всё подтверждало наши данные: готовилось нечто большее, чем акция против партизан, которая могла быть только ступенькой. Вскочив с ходу на эту ступеньку, немцы могли бы ринуться дальше. Куда? И что было их целью?
Дед, казалось, ни о чем не думал, кроме одного: где немецкие базы боепитания? При растянутости коммуникаций, при осенней распутице — где резервы боеобеспечения? Немцы не воюют на фу-фу. Ищите базы.
Поздно вечером пришел Костя и сказал, что Дед меня требует.
— У него кто-нибудь есть? — спросила я, надеясь прощупать, зачем я понадобилась.
— Один он. Приказал трёхлинейку зажечь.
Мы наливали в лампы керосин с бензином. И то и другое экономили. Зажженная трёхлинейная лампа означала серьезность момента.
Николай вышел со мной на крыльцо и поморгал мне фонариком, потому что Костя остался с ребятами.
— Шер-Ныш, я провожу тебя, — сказал он.
— Не надо. Я вижу.
Но он все-таки пошел, и я обрадовалась этому. Рука его была твердой и надежной, и это было так нужно в эту зыбкую и ненадежную ночь, в этом зыбком и ненадежном месте. Мы шли и молчали, прислушиваясь к чавканью грязи под сапогами.
Высоко, за снеговыми тучами, летела эскадрилья, ровный гул доходил до нас в то время, когда самолеты уже отдалялись.
— Наши, — сказал Николай.
Часовой у избы Деда, узнав нас, спросил, сколько времени. Было за полночь. Отдаленные звуки взрывов доносились с той стороны, куда шли самолеты. Наши бомбили Солнцегорск.
Пока я счищала грязь с сапог о железную скобу у крыльца, Николай стоял около меня. Потом поцеловал меня в щеку холодными твердыми губами и сказал:
— Я тебя буду ждать.
— Ну что ты! Иди.
Я хлопнула дверью. И знала, что он еще стоит там, в темноте.
Дверь в комнату была открыта, и свет слабо освещал сенцы с лежанкой, на которой спал Осип Львович, накрывшись лошадиной попоной.
Взрывы раздались снова с такой силой, что с потолка посыпалась труха, но Осип Львович не проснулся.
— Кто? — спросил Дед, не подымая головы от карты,
— По вашему приказанию...
— А! — Дед потянулся.
Раньше, когда он так разминался, похрустывая суставами, казалось, что это от избытка силы, «переливающейся по жилочкам», как сказал о нем кто-то из его «летописцев», сравнивавших его то с Ильёй Муромцем, то с Денисом Давыдовым. Сейчас мне показалось, что это от нечеловеческой усталости.
— Садись, Чернова, — он показал на лавку рядом с собой.
Я села. Передо мной на столе лежала карта. Какая-то чужая карта, впрочем, я сразу же нашла знакомые очертания здешних мест. Но это была немецкая карта. Такая же двухкилометровка, какой пользовались мы, но с мелкой готикой немецких названий, максимально приближенных к нашим: «Ptschelky», «Ssolnzewo»...
Дед ткнул в осточертевший квадрат близ Солнцегорска карандашом. Кортик он на прощание подарил Ананашвили. И я сразу вспомнила, как полковник провожал нас и стоял на дороге, на Ленинградском шоссе, а жена Кузьмича поднялась на пригорок, чтобы видеть нашу машину. Всё это было ужасно далеко, как будто между нами легли годы. Вероятно, так казалось потому, что слишком много событий уместилось в эти месяцы.