Кроме того, с Осташковского шоссе они вскоре свернули в лес, домой. А здесь это был бы только первый этап операции, нисколько не обеспечивший успех второго этапа. И сразу же, без передыха, играть комедию на пропускном пункте! Притом что каждую минуту могут обнаружить убитого Готлиба!
Нет, Бечирбек погорячился. И я, хотя именно за горячность любила Бечирбека, отдавала должное Деду.
Мы дошли до нашей избы, не перебросившись ни единым словом. У нас все спали, кроме дежурного Николая. Дежурить должен был Тима, но я была уверена, что Николай напросился подменить его, чтобы подождать меня. Когда мы с Дзитиевым вошли, все вскочили. У нас всегда спали вполглаза, а с тех пор, как нас прихватили полицаи в Щёкине, снимали на ночь только сапоги.
Дзитиев подошел к кадушке и выпил залпом ковш воды. Теперь, когда ему предстояло повторить рассказ, он снова оживился.
Тима снял с него мокрую телогрейку, сообщив, что делает это из чистого подхалимства. Николай стащил с Дзитиева сапоги и повесил сушить портянки. Я сунула ухват в печку и достала чугун с борщом, который еще не остыл.
Никто ничего не спрашивал, и вся эта пантомима разыгрывалась почти в темноте: в блюдечке с маслом плавал один фитилек. Я подложила еще два, и немощный огонек осветил встревоженные и нетерпеливые лица. Но все по-прежнему молчали. А Бечирбек накинулся на еду и с набитым ртом невразумительно бормотал, что ему ни разу не удалось нормально поесть за всю ходку.
— Что ты там рычишь, как пёс над костью? — проворчал Тима. — Жуй. Мы подождем.
Все ждали. Конечно, я могла бы сразу удовлетворить их любопытство, но я не хотела лишать Бечирбека удовольствия. А им всем было невдомек, что я в полном курсе. Наверное, они думали, что мы с Дзитиевым столкнулись на крыльце. Бечирбек ел, закрывая глаза от удовольствия. Вязаный жилет он скинул и остался в сатиновой рубашке, подпоясанной шнурком с кисточками. На ногах у него были толстые шерстяные носки.
— В этом костюме начальник — вылитый лошадиный барышник, — сказал Тима.
— Откуда ты знаешь, как выглядит лошадиный барышник? — завистливо спросил Бельчик.
— Из художественной литературы.
— Прекратите возню! — рявкнул Дзитиев.
Он отодвинул миску и потащил из кармана черный как сажа платок. Я взяла его у него из рук и швырнула в ящик из-под гранат, а Бельчик в то же мгновение поднес к его носу свой, чистый.
Дзитиев вытер рот и начал рассказывать. Хотя я всё уже слышала, но сейчас Бичербек передавал факты в какой-то другой тональности, и они приобретали облегченный характер.
Дзитиев и Жанна не знали в лицо друг друга. Пароль к Жанне дали неудачный: «Вы не приезжали в Комарики к тамошней учительнице Никитиной?» Следовал не менее дурацкий отзыв: «Вы, наверно, обознались. Я Никитину не знаю». После чего вопреки всякой логике следовало начинать разговор.
Дзитиев пришел в село с документами финансового инспектора городской управы Проскудина. Немцы все время присылали инспекторов собирать налоги: то на собак, то на окна, то на трубы.
Немецкие солдаты в селе не стояли. И потому свидание назначили именно здесь. Тем более что в этом селе жила родственница Жанны. Бечирбек встретил Жанну на улице, она вышла из какой-то избы, и он сразу узнал ее по описанию. Естественно, что на улице было легче всего обменяться условными фразами. Но с Бечирбеком всегда случались всякие истории.
Дзитиев рассказывал так, что все выглядело смешно, но мы легко себе представляли, что ситуация была вовсе не веселая.
— Вижу: идет молодая особа в более или менее городском пальто. Вспоминаю «словесный портрет»: «лицо белое» — не примета, не черное же. «Круглое» — не вижу, воротник закрывает. «Глаза черные» — не могу заглядывать в глаза незнакомой женщине. И уже нет времени: она проходит. От волнения у меня вышибло из памяти, как там в пароле. Кошмар. Я разлетаюсь к ней и спрашиваю: «Вы не приезжали в Фонарики к тамошней учительнице Никитиной?»
Она ужасно удивилась. Я думаю, как и всякая другая на ее месте. Но нашлась: «Разве, — говорит, — есть такое место: Фонарики?»
Я уже сам почувствовал, что сказал что-то не то, «Ну, — говорю, — Фонарики-чинарики, какая разница!»
«Нет, разница есть все-таки», — говорит она строго. А я уже беру ее под руку и чувствую, что она вся дрожит. И я тоже не в себе. Хотя уже различаю: и лицо круглое, и глаза черные. Всё сходится. Вот если бы еще вспомнить... «Местность, — говорю, — в этих, как их, Фонариках, не очень красивая...» — «Да, — поддерживает она разговор, — и мошкары, верно, туча?» Тут меня как обухом по голове ударило. И я говорю уже совершенно откровенно: «Какая же вы умница, ведь, наверное, из-за этой мошкары и место назвали Комарики! Так вот, значит, — начинаю я сначала, — вы не приезжали в Комарики к тамошней учительнице Никитиной?» Она сверкнула своими черными глазами и отвечает: «Вы, наверно, обознались. Я Никитину не знаю».