Я сказала Шуре чистую правду: мне с моим немцем буквально деваться некуда. И добавила для колорита, что мать меня выгнала и мне хоть в петлю лезь. И что я со своим Максом готова в огонь и в воду, а Макс хорошо заплатит Шуре, если она пустит нас в баню.
Шура подумала и сказала, что если бы не с фрицем, то ни за что не пустила.
— Знаешь, — сказала она доверительно, — теперь ведь не разберешь. Вон учительница жила тут по соседству. Немолодая такая. Сама из себя невидная, А оказалось: у нее под полом оружие. Сама видела.
— Ну и что ж с ней? — спросила я.
Шура свистнула.
— И косточки, верно, истлели. У них это враз. Знаешь, сколько народу извели!
Она говорила об этом равнодушно. Она стирала немцам белье и жила с немецким солдатом. Ее дом никогда не обыскивался. Она вполне могла выдать старую учительницу. Шура была такая. Но ленивая мысль ее бродила где-то поблизости и не заходила далеко. А Макс со своим независимым видом был в ее глазах все равно что фельдмаршал. И я чуть не прыгала от радости, что устрою его с техникой в дивной бане.
Теперь я жила в этой дыре, которая топилась по-черному, — в ней даже не было окна, — чувствуя себя у бога за пазухой. Ко мне вернулось ощущение прочной почвы под ногами. Макс был в восторге. Мы вполне могли провести здесь несколько сеансов, которые, я считала, будут последними. Накануне мы приняли настойчивое предложение закругляться, и я не верила, что Макс может уточнить сроки предстоящего наступления. Достаточно было того, что выяснено его направление. Наши данные были перекрыты из других источников: это была настоящая удача. Глупо и неосторожно было бы ждать еще чего-то.
Я пыталась втолковать это Максу, пока он приготовлялся к работе. Он слушал меня с покорным видом, и я подумала, что смогу испортить ему настроение и после сеанса.
Как положено, я ходила вокруг бани, прислушиваясь к звукам, доносившимся с улицы. Это было редкое погромыхивание телеги по мерзлой мостовой, позваниванье ведра у колонки, бормотание пьяного, шарканье вдоль забора, поспешные шаги одинокого прохожего: близился час, когда под страхом смертной казни жителям запрещалось хождение по городу.
Ночь наступала морозная и ясная. Это предвещало налёт нашей авиации. Но пока все выглядело очень мирно вокруг. В хибарке горел свет. Я заглянула в незавешенное окно и увидела Шуру. Она сидела на табуретке и нашивала метки на белье, кучей лежавшее у ее ног. На носу ее были очки. Я никогда в очках ее не видела, и лицо ее показалось мне незнакомым и очень старым.
Я дошла до ворот и вдруг услышала шелест автомобильных шин. Большой черный «хорьх» медленно приближался. Я видела его длинное блестящее тело.
Сейчас он минует наш дом. Что здесь делать такой шикарной машине?
«Хорьх» остановился. Шофер выскочил, открыл дверцу высокому офицеру. Кто за ним, я уже не смотрела, только слышала, что их несколько человек. Я узнала этого офицера: как-то на улице мне указал на него Макс. Это был офицер из гестапо. Это была машина гестапо.
Я еще успела бы скатиться с откоса. Может быть. Но в бане был Макс с рацией.
Задыхаясь, я вбежала в баню.
Он стоял спиной ко мне, собирая свою технику. Он услышал, как я влетела, и как не могу выговорить ни слова, и задвигаю засов, и накидываю тяжелый крюк. Когда он повернулся ко мне, в каждой руке у него было по пистолету.
— Гестапо, — сказала я и достала свой «вальтер».
Он ответил:
— Гранату брошу я. Напоследок.
«Откуда у него это слово: «Напоследок»? — подумала я и сама удивилась, что думаю о таких пустяках. Сейчас, в такой момент.
Макс толкнул ногой ящик, на котором стояла свеча. Она погасла. Мы были закупорены здесь, в абсолютной темноте, без единого проблеска, словно в бутылке с чернилами.
Первые минуты были самыми ужасными: ожидание! Мы ждали шагов там, за бревенчатыми стенами, плохо проконопаченными. Мы не могли ничего увидеть, но могли все услышать. Им совсем незачем было задерживаться в Шуриной хибаре, во всяком случае всем вместе. Они должны были в первую очередь окружить нашу баню.
Но ничего не было слышно. И что-то переменилось вокруг нас. Я услышала дыхание Макса, оно было ровным. Но еще минуту назад я слышала, как тяжело и прерывисто дышал он здесь, рядом, в темноте. Какая-то слабая, еле уловимая надежда как будто пронеслась в воздухе.
Тьма словно раздалась. Из какой-то щели сочился слабый свет. А может быть, это светился сучок?
— Слушай,— тихо позвал Макс.— Ты не ошиблась?
— Что ты, Макс! Ты мне сам показывал этого офицера. И я узнала машину.