— Да как вам сказать…
Булгаков сел за маленький столик и начал перебирать свежую почту.
— Вот телеграмма от петербургского студента — просит выслать несколько рублей, сидит без денег.
Лев Николаевич попросил телеграмму. Почитал, улыбнулся.
— Это уже нечто новое. Раньше с такими просьбами обращались письменно, телеграф применен впервые. Еще что?
— Много писем о душе, о религии, о боге, и русских, и иностранных.
— Этими мы займемся завтра. А что в тех конвертах?
— Стихи. На этой неделе пришло удивительно много стихов.
При одном упоминании о стихах Толстого передернуло.
— Валентин Федорович, голубчик, отпечатайте шапирографом несколько сот открыток с таким текстом: «Лев Николаевич прочел ваши стихи и нашел их очень плохими. Вообще он вам не советует заниматься этим делом». И как только по почте придут стихи, вы сразу, не читая их, отправьте адресату такую открытку.
Гости засмеялись, а Валентин Федорович замялся:
— Неудобно как-то, Лев Николаевич. Вдруг попадутся хорошие стихи?
— Да откуда они возьмутся! Теперь одни безумства в литературе.
— Ну а вдруг! Открываем конверт, а там — отличнейшие стихи!
Лев Николаевич помолчал, потом сказал сухо, поучительно:
— Отличными они быть не могут уже потому, что я вообще не люблю стихов. Мне нравятся всего несколько стихотворений Пушкина, и то главным образом потому, что Пушкин писал еще и великолепную прозу.
Андрей Львович выразил свое неудовольствие по поводу этих бесконечных отвлечений:
— Папа, господин профессор хотел бы как можно скорее вернуться в Петербург.
Профессор, смутившись, добавил:
— К сожалению, мои занятия в университете…
Толстой поднял голову. Взгляд его старческих, выцветших глаз долго блуждал по лицам родных, и тем временем все его существо молилось: «Господи, помоги мне овладеть собой, дай мне силу терпения апостолов твоих…»
Бог услышал молитву. Лев Николаевич, добрый и милый старик, успокоившись совершенно, спросил тихо, миролюбиво:
— И что я должен сделать для господина профессора?
Одна только Софья Андреевна была вправе назвать вещи своими именами:
— Левочка, Григорий Иванович меня осмотрел, выписал много новых лекарств, и мы хотели бы, чтобы он и тебя проконсультировал.
Лев Николаевич долго сидел и думал, а пока он думал, с улицы опять донесся мягкий звон колокола. Пошел дождь, нищим стало неуютно под деревом, и они просили графа выйти. Толстой подошел к окну, посмотрел во двор. Сказал тихо:
— Как я уже говорил, я теперь занят художественной работой. А кроме того, я думал, что сам факт нашего общения за столом уже мог бы послужить в какой-то степени материалом для той самой дисциплины, которую господин профессор…
Россолимо снова смутился:
— О, несомненно, что касается строго моей специальности, то для меня все ясно. Моя просьба сугубо личного характера. Конечно, если она вас не затруднит…
— Ради бога, я к вашим услугам…
Профессор сказал нетвердым голосом:
— Я слышал, что вы хорошо играете в шахматы. Сам я тоже люблю в минуты досуга…
Толстой улыбнулся.
— То, что я хорошо играю, — это для меня неожиданная и приятная новость. Я проигрываю девять партий из десяти, но если это поможет вам скоротать нынешний вечер у нас…
— Премного вам благодарен.
Толстой пошел было к двери. С улицы доносился звон колокола, и он, остановившись у самого выхода, повернулся к профессору и пожаловался ему:
— Жить на свете стало тяжело.
Софья Андреевна почувствовала себя задетой:
— Тебе-то почему тяжело? Все тебя любят.
— А отчего мне не тяжело-то может быть? Оттого, что кушанья хорошие, что ли?
— Да нет, я говорю, что все тебя любят.
— Любят, как же! Вон посмотри, сколько нищих во дворе, — каждый день собираются по пять-шесть человек, и нету им конца. Вот и от верховых прогулок пришлось отказаться.
Софья Андреевна опять вспылила:
— Да какое тебе дело до этих бродяг! Твое имя на устах всей России, о тебе пишут все газеты мира, письма и телеграммы приходят мешками! Вон и сегодня утром принесли две телеграммы из «Таймса» — просят срочно сообщить, как твое здоровье, как ты себя чувствуешь. Даже и не знаю, что ответить.
Толстой погладил свою седую бороду.
— Надо писать правду. Пиши, что помер, и похоронен, и на его поминках пол-России напилось так, что мир в ее глазах качался.
Андрей Львович сказал металлическим голосом:
— Мир в глазах России качается по совершенно другим мотивам.